пересел к Диме. Так Цвета растворилась и для него.
Но она не хотела сдаваться, не хотела исчезать. Поэтому решила сосредоточиться на учебе и подтянуть оценки, чтобы давать Антону списывать, помогая ему с уроками, как тот и надеялся изначально.
Хотя в последнее время с ее здоровьем тоже стало что-то твориться. Ей все время хотелось спать или просто лежать, завернувшись в одеяло, не было сил даже смотреть на экран телефона. Но спать Цвета боялась. Ведь тогда приходил этот жуткий сонный паралич. Тело становилось чужим, а она билась внутри застывшей оболочки, пытаясь найти невидимые нити, чтобы потянуть за них и привести в движение руки и ноги, вернуть управление над этой хитрой конструкцией из мышц и костей. Ведь ее тело было создано для движения, так почему оно отказывалось подчиняться? Наверно, на нее накатила депрессия. Или что-то типа того.
Но нет, скорее всего, это просто одиночество, которое уже невозможно было выносить.
Ей требовались перемены.
И Цвета возвращалась мыслями к бабушке-знахарке…
Глафира секунду глядела на внучку, а потом резко наклонилась вперед и прихлопнула ладонью чашку. Пальцы с черными земляными ободками вокруг ногтей по-птичьи обхватили тонкий фарфор, и Цвета вздрогнула, решив, что чашка сейчас сомнется сотней трещинок, как пустая яичная скорлупа. Стебель чайной ложечки торчал между сухих коричневых пальцев, точно копье, пронзившее жертву.
Бабушка вдруг повернулась к холодильнику:
– А ты помалкивай!
Зачем она обращалась к нему? Там кто-то был? Бред.
Глафира вновь посмотрела на внучку – сурово, колюче – и прошипела сквозь зубы, словно выходил воздух из проколотой шины:
– Тебя должны полюбить добровольно! Иначе не будет счастья!
Цвета пружиной взвилась из-за стола, а бабушка тут же выпрямилась, лишь звякнула тревожно ложечка в многострадальной чашке.
– А я счастья и не прошу! Хочу только, чтобы со мной кто-то был! Я устала! Мне одиноко! – выпалила Цвета и сама испугалась своего громкого голоса.
Мама сейчас бы не узнала ее. Окружающие всегда говорили, что ее девочка слишком замкнутая, слишком тихая.
Глафира покачала головой и опустилась на табуретку, по-прежнему не убирая ладонь с чашки.
– Мама твоя тоже так говорила…
Все, с нее хватит! Цвета резко вышибла из-под бабушкиной руки чашку с чаем. Малиново-красная вода зловеще растеклась по белой клеенке.
– Да мама своих собак любит больше меня! Как будто я у тебя многого прошу! Чужому ребенку ты помогла, я знаю! А мне – не желаешь! Откупаешься деньгами!
Слезы стыда, обиды и злости обожгли Цвете глаза. Она кинулась к двери, вернее, сделала пару шагов в тесном коридоре, сунула ноги в ботинки и вылетела из квартиры, даже не завязав шнурки.
Уже на улице она все-таки привела себя в порядок, дрожащими пальцами еле справившись со шнурками, а когда выпрямилась, снова увидела