Миха, но я покупаю травы и специи у грузинов на базаре, а они называют эту зелень кинзой.
Миха подвинул к середине стола консервную банку, в которой вздрагивал и метался огонёк свечи.
– В своем завещании Германский просил меня кремировать его тело, развеять над водной гладью, избегая искусственные водохранилища, и хранить в секрете любые упоминания о том, где, когда и при каких обстоятельствах он ушёл из жизни. Сразу признаюсь, что эту заповедь я нарушил. Ибо не нарушить её попросту было невозможно – так изумительно и артистично он покинул сей мир. За секунду до смерти он был подобен конькобежцу на крутом вираже, когда тот удерживает равновесие, едва касаясь льда остро заточенными гранями своих коньков. Эти эскапады, эти игры между жизнью и смертью составляли лучшие минуты его существования. И лишь один раз он сорвался, выполняя свою безукоризненно откалиброванную мистификацию.
Помните, при первой нашей встрече я вам показал марку одного английского губернатора с острова Борнео. Так вот, сходство между этим англичанином и Германским просто поразительное.
Из жизни ушёл великий маг, с кем меня по чистой прихоти свела судьба. Трудно было найти личность душевно более открытую и чистую, чем Германский. И если он иногда попадал впросак, то главным образом за счёт двух крайностей: от несварения желудка и лихости ума. Но об этом я расскажу когда-нибудь в более подходящую минуту.
Марик молчал, не зная, нужно ли сохранять невозмутимый вид, или улыбнуться этой, как он посчитал, неуместной шутке насчёт несварения.
– Не удивляйтесь, – продолжил Миха. – Я читаю некое смущение у вас в глазах. Даже великие люди страдают вполне земными проблемами.
Возможно, у полководца Кутузова был понос перед Бородинским сражением. Никто не знает. Летописцы молчат. Боятся прилепить птичью кляксу иронии к бронзе. А жизнь сама исправляет гламур легенды – садится голубь-сизарь на голову этого героя и отвешивает всё, что накопилось… А птицы, как вам известно, какают бескорыстно.
Миха посмотрел на Марика с серьезным видом, и только брови неожиданно поднял вверх и тут же стремительно опустил.
– Внутренний мир человека, – это ведь не только его духовные искания, как любят говорить поэты, это и невралгия под сердцем, и бурление в желудке, и стяжка в пояснице. И если вы не примите меры, скажем, не положите компресс или не пукнете – как тогда думать о высоком?
Тут Миха опять сыграл бровями свое аллегро.
Марику очень хотелось засмеяться. Он представил бронзового фельдмаршала, лицо которого даже сквозь бронзу выдавало скрытое желание пукнуть, но дворник сохранял столь серьёзное выражение лица, что смешинка как-то угасла, вернее, затаилась, уступив место осторожному жесту поглаживания носа и, таким образом, он прикрыл ладонью смешливую нотку в уголках губ.
– Наполеону вот приписали насморк, из-за которого он якобы проиграл Ватерлоо, – продолжал Миха. – Допускаю, однако, что на исход сражения повлияло что-нибудь более серьёзное, например нервный тик или какая-нибудь чесотка…