необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счёл бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.
– У нас большая беда, большое горе, – услышал я наконец тихий, но чёткий голос Сталина. – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.
После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:
– Что будем делать? Что будем делать?!
Видимо, происшедшее ошеломило его.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.
Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?
Вошёл Поскрёбышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников… Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых чувств. Начались доклады…»
То есть если и было минутное ошеломление, оно не вылилось ни в растерянность, ни в отчаяние, которые лгуны всех мастей приписывают Сталину особенно в ночь на 22 июня 1941 года, следуя выдумкам пасквилянтов во главе с Жуковым и Хрущёвым, даже не представляя себе, что в ту ночь шла борьба за то, чтобы выиграть первый бой разгоравшейся войны – не дать Гитлеру обвинить СССР в агрессии (см. мою книгу «Сталин летом сорок первого», издательство «Вече», 2020 год). Жуков же сочинял, что едва смог разбудить Сталина, мирно спавшего на даче, и сообщил ему о перебежчике, принёсшем весть о скором начале войны. На самом деле около 140 раз разведка с точностью не только до дня, но и до часа сообщала о начале вторжения и под давлением Сталина ещё 18 июня была направлена в приграничные военные округа директива о приведении войск в полную боевую готовность. И всю ночь 22 июня Сталин находился в кабинете, не смыкая глаз и держа руку на пульсе дипломатической схватки советского посла в Германии с Риббентропом и Молотова с графом Шуленбургом, германским послом в Москве.
Но тогда враг стоял за тысячу километров от Москвы, а войска военных округов, как предполагал Сталин, уже изготовились, согласно требованиям директивы от 18 июня 1941 года, к отражению агрессии.
Теперь всё иначе. Москва была под угрозой захвата. А ведь лишь несколько дней назад Сталин на совещании с представителями Англии – лордом Бивербруком – и США – Гарриманом, открытом 28 сентября и посвящённом созданию антигитлеровской коалиции, спокойно говорил, демонстрируя неторопливость и благожелательность, о том, что Москва не будет сдана ни при каких обстоятельствах, и о том, какие необходимы поставки, что Россия сможет защищаться одна, но Великобритании