дерзости, этого чувства риска он боялся порой. Понимал: может не пронести, да так, что мало не покажется.
И вот не пронесло, попал под молотки, да под такие, что…
Сквозь дрему вдруг он разобрал – как капает вода из крана. Гулко цокает каждая капля в колодце сливного отверстия. Вода зовет, бьет в набат. Он лежит, как в пустыне – невыносимо жарит, печет спину. Издав стон, в два толчка подполз он к крану.
У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.
– До воды добрался, – доложил контролер.
– Значит, не сдохнет, – заключил дежурный. – Начнет вставать, отправим на этап, от греха…
– Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.
– Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, – уронил ухмылку дежурный.
Зашла женщина в белом халате – фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.
– Если я не нужна, пойду, – сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.
– Не нужна, – ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.
Лепила бросила косой взгляд на контролера.
– А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).
– Не твое дело, – бросил дежурный.
– Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! – округлила она васильковые глаза.
Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской тюрьмы «Белый лебедь» нависали громадами, как развалины известнякового храма. То тут, то там блестели гирлянды колючек. Конвоиры щурили глаза, недовольно зыркали по сторонам. Овчарка лежала под ногами кинолога, водила ушами и вдумчиво посматривала на все вокруг. Перед ее носом топтались казенные берцы. Проносились офицерские туфли. Поодаль, сбившись кучкой, стояли тапки, кроссовки, мокасины-лодочки.
Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.
– Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.
Аслана вернули в каменный мешок – карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.
Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части.