я вовсе не питаю такого желчного презрения, как Колька Муха: У него это – профессиональное. Хороший тон у уркачей – презирать, даже ненавидеть тех, кто чаще всего становится их жертвой. А у кого же чаще всего воровал на привозном базаре Колька Муха, как не у этих колхозников, которых называет – «жлобье»? К тому же Колька Муха истый горожанин. Как многие подобные «личности», он как-то смутно различает спекулянтов и привозящих на городской рынок колхозников! Все они «жлобье», «мешки с деньгой», «жадюги». А чей он хлеб ест, уркач?
Уже полгода, как Кольку привели к Леману, а вот урка в нем сидит крепко. Он ест детдомовский пшенный суп, заедает его магаровой, коричневой, как печень бычья, кашей, подобно всем нам потом круто солит свою пайку хлебушка и тоже не спеша, растягивая удовольствие, поедает ее, – а вот блатную стать свою блюдет свято! И, значит, колхозники, чей хлеб он ест, для него – «жлобье». Сам ты, Колька, жлоб! Другой бы тебе съездил по шее, а я вот – трус, слушаю тебя, мало того – помогаю воровать ключи под видом пушечек и стрелять у людей над ухом… Эх, вернуться бы в комнату, за общий стол, уж лучше решить с полдесятка задачек на сложение многочленов или пусть даже на деление, которое так не люблю… Я прислушиваюсь – из комнат младшей группы ветер доносит обрывки песни. Ломкими детскими голосочками в этой песне знамени коммунизма велено виться над землей трудящихся масс. Это уже успела вернуться тетя Клава! Даже в воскресенье она в интернате. Сейчас она занимается младшими. Бывает ли она когда дома? Даже свою дочку, профессорскую дочку, востроглазую Аллочку, сюда привела, – та уже привыкла, словно дома-то у нее нет. А дом у Клавдии Петровны – хорошин, просторный, с голубыми наличниками, на дворе – коза. И книг в доме – видимо-невидимо! И не только профессорские, скучные. Я бывал в этом доме не раз. Хорошо мне там!.. Но что это тетя Клава – хор затеяла к празднику? «Ве-е-йся зна-мя ко-мму-низма на-а-д землей трудящих масс!..» – вовсю старается малышня!
Шура – родственничек тети Клавы, кажется, порядочный шалопай и нечистый на руку. Все тащит из дому – на толкучку! Чуть ли не в глаза называет тетю Клаву – дурой. А она сажает меня, Аллу и Шуру на продавленный диван и читает нам «Евгения Онегина»! Сама читает, сама слезы вытирает («правда, ребята, – прекрасно!»). А Шура в это время украдкой обучает Алку в подкидного дурачка. Он считает, что тетя Клава читает как гимназистка. А то вынимает из кармана свой капитал и пересчитывает; раз, другой, снова сначала. Я знаю, Шура собирается драпать в Одессу или в Крым. «Капиталу пока нехватка, – подмигивает он мне, – ничего, пробьемся!» Знаю я, что это за «пробьемся». Опять будет продавать профессорские книги…
– Может, не за тем углом, не в заезжем дворе? Может, за уборной стрельнем?
– У, какой ты робкий! Зачем же уборная? Крыс, что ли, пугать? – презрительно кривит мокрые губы Колька Муха. – Пужнем жлобье, в порты накладут бородачи! Или трусишь? Да?..
– Ладно уж… – Трусом прослыть я меньше всего хотел бы. Колька на весь детдом раззвонит, что