Ты обязательно заставь Мару показаться врачу, если таковой имеется у вас и заслуживает уважения. Ты умеешь и сама себя лечить – что если бы ты поискала натуральный овес? А как Зильберман[320] – нельзя ли у нее каши получить? Спрячь самолюбие – отслужишь ей чем-нибудь. От Нины[321] ни-чего. От Лены письмо от 5.III, которое я перешлю тебе; она не получила моего письма, а узнала от Жени Минц[322]. Гога пишет, что «Фрида выехала 5.IV ко мне». Теперь он ее ждет и боюсь, как бы тут не случилось тяжелой романтической драмы. Кто-нибудь из двух будет покинут. Умер Боба Левин[323]. Если жива Анна Марковна[324], то ей 43 года и она похоронила всех своих детей – четверо, невестка пятая. Бывает же судьба у человека! Люди там[325] продолжают умирать пачками. У нас здесь ничего нового. Погода солнечная, теплая, грязь стала уже просыхать. Стирать и сушить на солнце – одно наслаждение. Алеша ходит грязный, находит лужу там, где другой не заметит. Сергей Дм. наконец написал; он нашел проходную комнату по ордеру абсолютно без мебели и теперь вероятно уже живет в ней. Крепко целую тебя, Марка и детей. Твоя мама
Дорогие, милые мои! Свояченица Николая Николаевича[326] едет в Салду и так мила и любезна, что согласилась взять письма и пакетик. Посылаю вам скромный «первомайский» подарок – надеюсь, что он вам понравится. Может быть, я могла бы послать вам еще что-нибудь, хотя бы фарфоровый кофейник, которым я обросла на днях, но та меня предупредила, что большую посылку не возьмет. От Розочки письма нет, потому что все вышло очень скоропалительно, и я не успела известить Р<озу> Н<аумовну>, а вещички, позабытые тобой, Лидочка, Р<оза> Н<аумовна>, прислала мне раньше, когда Азбукина собиралась ехать к вам. Я вам написала длинное письмо, насколько я помню, минорного содержания. Не обращайте внимания: все это от неустройства в жизни. Я все еще живу в комнате, где нас девять человек, плюс гости по вечерам, итого 48! Это, пожалуй, самое мучительное: я ни минуты не могу побыть одной, не могу работать, не могу читать, ничего… А я-то привыкла всегда жить одна. Конечно, от прежних привычек давно пора отвыкнуть, но этот процесс отвыкания протекает довольно остро. Чувствую я себя довольно неважно: всё ко мне цепляется, сейчас очередной грипп, из носу течет, кашель и хрипота. Все это без особенно высокой температуры, а зато до этого была одна только высокая температура (до 38,3), без каких-либо явлений. Не помню, писала ли я вам, что врач в поликлинике, выслушав меня со злобой (типичный пермяк),[327] сказал: «А у вас, ленинградцев, такое делается в организме, что ничего не понять». Одно ясно: верните меня в прежние условия и я, пожалуй, соглашусь еще пожить! Но почему-то прежние условия не возвращаются. В гостинице шумно, сумбурно, по-вокзальному суетливо. И это очень утомляет. Вижу довольно часто Феничку Ноткину[328]. Она завтра уезжает в Москву: умер Яков Леонтьевич[329] и она получила вызов, что помогло ей получить пропуск. Она очень