но это всего лишь защитная реакция.
Так и в отношениях с ней.
Я слишком близко подпустил её, слишком расположился.
Ею трудно пренебречь: все эти штучки – ах, лужа, ах, каблук, ах, кажется, ногу подвернула – напускная беспомощность, но ты, под локоток поддержав или взяв её на руки, ощущаешь себя в рыцарских доспехах.
Правда, доспехи быстро начинают тебе жать или, быть может, это женское тело несколько тяжеловесно для твоей весовой категории.
У неё приятное дыхание; пахнет мятой и фиалками.
Не выношу сентиментальности. Не назову деталей, но помню, как в солнечном сплетении затягивался узел.
Я чувствовал, что именно ей мог бы открыться и с ней мог быть близок. Но не хватало чего-то чуть-чуть. Какого-то чуть-чуть. Непреодолимого чуть-чуть.
Или, напротив, мешало нечто лишнее. Не люблю, когда роются в моих мозгах, как в дамской сумочке. Я и сам не любопытен, и удовлетворять чужое любопытство не тороплюсь.
Она же никак не возьмёт в толк: мы взрослые люди, каждый со своей «дорожной картой». Давно пройдена плоскость совместного отрезка, дальше мы на семиречье, и тут уж каждому свой рафтинг.
Не скрою, нас прежде многое сближало.
Мы одинаково не понимали тех, кто сразу после выпускного перестал встречаться с одноклассниками.
Вычеркнули школьные годы, будто память прошлого токсична.
Но таких – единицы; наш класс можно назвать дружным.
Только поняли мы это гораздо позже, когда схоронили одного, второго, когда неслись помогать по первому зову, разбуженные ночью, не выяснив причин напасти. Даже ещё раньше поняли – когда отмечали первую годовщину окончания в новостройке на краю ойкумены. И праздновали новоселье.
Странно жить на улице без названия: проектируемый проезд двести шестой.
Туда пришлось добираться по деревянным настилам строительного плато, которые можно замкнуть в борта футбольного поля в сто ярдов.
Она говорит, будто мы воровали лампочки на других этажах, потому что на нашем лампочки пока не развесили. Будто мы снимали дверь с петель для импровизированного стола, сидели на ящиках, поставленных на попа. Не помню деталей. Я обычно сосредотачиваюсь на важном.
Когда собирались втайне от наших девочек, непостижимым образом всякий раз она появлялась в мужской компании.
Ей обязательно кто-то сдавал адрес; в неё вечно один из нас был влюблён. При ней разговор не тот: мы не могли выражаться, извинялись за obscene, сменяли на ходу темы, подвергаясь самоцензуре.
Но, чёрт побери, как обжигающе здорово, что она бывала с нами.
В её присутствии разговор становился опасней, острее, наши глаза – наглее и свободнее.
Всем непременно хотелось усадить двоих рядом, как будто бы что-то сакральное подразумевалось, как и то, что провожать её пойду именно я.
Забавно, в компании помноголюдней нас усаживали в разных концах стола.
После третьего-четвёртого тоста, когда церемонность и зажатость уходят вместе с вилками из левой руки в правую, мы всякий