в своей голове нарисовать. Как ты теперь… не знаю. Как живёшь? Ты – за столом, я – за углом; следовательно, на что ты мне, брат?
Ему отвечал суровый, чеканный голос:
– Живи, живи. Да разве это жизнь? Жизнь – в семье, в жертвенности, если хочешь, ради родителей, ради детей, ради братьев. Вот жизнь! А ради чужих жить – это не жизнь! То есть, если хочешь, матрёшка, но не жизнь!.. Один в другом сидит – в матрёшке, один – паразит, другой – хозяин. Я тебе говорил, что меня твоя позиция хозяина отягощает, а ты что же? Ты лезешь дальше, в расследования, по улицам с плакатами бегаешь, прикрываешь паразитов в матрёшке… А я звал тебя, я говорил…
Два конца одной прямой
Были мы с тобой…
Импровизировал стихами Михаил Степанович Ледяев.
– Но теперь моя дорога кривая, – заключил Виктор Степанович и остановился возле окна; голова его опустилась, он смотрел вниз. Доносящие из телефона слова были теперь уже неразличимы для него, будто он перестал слышать, будто всё восприятие действительности отныне происходило в нём через глаза.
Телефон не выдержал его молчания – экран погас.
Уткнувшись острым подбородком в тёплую и влажную ладонь, облокотившись на подоконник той самой рукой, которую мгновение назад опускал и поднимал, он всматривался в темноту за окном. Несмотря на поздний час, внизу, около дома, гудели моторы автомобилей, включенные фары скромно светили, достаточно, чтобы сверху прочувствовать движение света. «Движение никогда не прекращается, даже в чёрных окнах, даже когда все спят, даже когда я думаю, что не должен думать, всегда есть кто-то, кто не спит, думает, смотрит; кто-то ещё обязательно есть, – он шептал слова, глядя в окно, от его горячего дыхания стекло увлажнилось, по щеке быстро скользнула слеза. – Ничего не могу разглядеть с такой высоты», – закончил он совершенно беззвучно, лишь губы его дрогнули, а вслед за ними быстро расползлось на стекле окна мутное пятно.
Никто не имел влияния на Виктора Степановича, никто кроме него самого. Разговор с братом нисколько не огорчил его. Напротив, он заново обрёл себя, вышел из дрёмы, в которой пребывал последний месяц: воспоминания о родителях овладели им, и он поддался, треснул в самой середине и чуть было не разломился на две части себя; но – как это иногда бывает – вдруг кто-то из тех некогда родных ему людей пролился на него ледяным потоком, и трещина мгновенно затянулась, он же, более не оглядываясь назад, продолжил свой путь. Михаил Степанович Ледяев стал тем ледяным потоком для своего брата, пытаясь воздействовать на него силой слова – он был судьёй – твёрдо поставил его в нишу. Человек с железной волей – с детства непоколебимая вера во взрослость руководила им – восторженное лицо ребёнка с глазами старика; он не имел многого, но многого желал, никогда не упрекал родителей за невозможность дать ему и брату больше, чем они могли им дать, не тратил денег на слабости, и вовсе забыл, что они у него есть.
Два бледных детских личика торчали в углу комнаты, остренькие