в приёмную врача.197 В то же время годовое жалованье московского городского врача доходило до 200 рублей, клинического ординатора до 400, а военного врача – до 600 рублей, и только земским врачам в отдельных губерниях платили 1500 рублей в год.198 Так что пока замечательный французский физиолог Клод Бернар рассуждал в Париже о том, что такое медицина – искусство или наука, и находил аргументы в пользу того и другого, «знаменитый по Москве не столько своей учёностью, сколько анекдотическою практикою доктор Захарьин»199 наглядно показал: медицина – это ремесло личного обогащения.
На первый невнимательный взгляд, могло показаться, будто по степени алчности Захарьин напоминал, по определению Достоевского, «бестолковейшего сумасброда» Фёдора Павловича Карамазова, развившего в себе «особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу». В сущности, однако, сходство между ними исчерпывалось одним лишь ненасытным сребролюбием; по характеру и повадкам, образованию и уровню интеллекта, социальному положению и образу действий они были несопоставимы.
Более того, в отличие от сквалыги Карамазова, не упускавшего обыкновенно своей выгоды, Захарьин трижды поступал как тайный альтруист. Так, он не взял денег за свои врачебные услуги художнику Перову, проконсультированному им по просьбе Льва Толстого, за свои советы сотруднику «Московских Ведомостей» Говорухе-Отроку, статьи которого отличались непоколебимым и бескрайним консерватизмом, и за осмотр редактора той же газеты, страстного монархиста и осторожного антисемита Тихомирова.200 Можно полагать также, что меркантильные соображения не одолевали Захарьина при его неоднократных встречах со Львом Толстым. Зато перед высшими сановниками и членами императорского дома он охотно демонстрировал напускное бескорыстие, а те, в свою очередь, расплачивались с ним орденами, чинами и собственными легендами о лучшем, по их мнению, клиницисте страны.
4.2. Французский физиолог Клод Бернар.
Сумасброд
Непомерные доходы от частной практики не принесли Захарьину душевного покоя. Если раньше, в бытность свою экстраординарным профессором, он обращался с коллегами и больными достаточно корректно, хотя и допускал иногда резкость тона и высказываний при консультации какой-нибудь болтливой барыни или дородного купца, то с 1872 года, после совершенно бессмысленной и покалечившей его операции, механизмы самоконтроля у него почти полностью разладились. Сколько бы ни обжигал он себе шею крепкой настойкой йода, эта отвлекающая процедура не предотвращала его эмоциональных разрядов, и тяготившая самого Захарьина раздражительность отныне с удручающим постоянством бросалась в глаза всем окружающим.
В московских гостиных всё чаще толковали о странностях Захарьина, о том, что делает он всё не по-людски, вопреки традициям, попирая общее мнение, но, как обычно случается