даже...
– Ну, тогда продай мне его...
– Еще меньше желания, – сказала графиня, – я сама подберу для него более подходящее занятие.
– Ну, и кем же ты собираешься его сделать? – спросил Шувалов.
– Своим секретарем, – ответила маленькая коварная женщина, не упустившая случая нанести этой стрелой рану и своему супругу, и своему обожателю. – А может быть, даже своим фаворитом.
Оба гостя, проглотив язык, оцепенело уставились на нее.
– Да вы только понаблюдайте за ним, – шепнула графиня Воронцову, указывая глазами на входящего с новым блюдом Разумовского. – Найдется ли при дворе хоть один мужчина, способный сравниться с ним? Какие благородно красивые черты, какая достойная дворянина фигура!
– Я ни при каких условиях не могу признать красивым слугу, – произнес глубоко уязвленный Воронцов.
– Почему? Разве царица Анна не сделала своим любимцем конюха, возвысив его до герцога Курляндского? – ответила графиня Шувалова. – Он пробудет слугой ровно столько, сколько я сочту для себя полезным; но если мне вздумается, то завтра уже он может стать капитаном, а послезавтра графом; вы же знаете, что я нахожусь в большой милости у императрицы. Воронцов изменился в лице и замолчал.
– Ты говоришь мне все это прямо в лицо, – раздраженно бросил жене Шувалов, – прошу не совсем забывать, что я твой муж, священные права которого...
– Ты каждый день топчешь ногами, – прервала его графиня. – Если царица любит тебя, своего подданного, то почему я не могу осчастливить своего холопа?
Подошедший к столу, чтобы снова наполнить бокалы, Разумовский положил конец этой дискуссии. После обеда графиня в сопровождении супруга поехала в слободу засвидетельствовать свое почтение царственной подруге. Разумовский, сидевший на облучке, открыл дверцу и помог ей выйти из кареты, когда она возвратилась обратно.
Для вечера графиня сменила роскошный дворцовый туалет на удобный шлафрок. Переодеваясь, она звонком вызвала в гардероб Разумовского.
– Сними-ка с меня башмачки, – велела она, странным взглядом посмотрев на него, но к своему удивлению обнаружила, что ее холоп увидел в этом приказе не унижение, а благосклонность. Он опустился на колени, и, когда маленькая ножка молодой прелестной госпожи оказалась в его ладони, на лице его промелькнула едва заметная улыбка.
– Теперь подай мне вон те домашние туфли, – продолжала она.
Он надел на нее изящные вышитые серебром по синему бархату пантуфли и в ожидании следующих приказаний остался стоять перед ней на коленях.
– Иди! – распорядилась она. – Ты мне больше не нужен.
Он покинул комнату. Графиня уселась за клавесин и попыталась играть, однако весьма скоро оставила это занятие. Ее охватило непонятное возбуждение, мысленно она все снова и снова возвращалась к своему холопу: красивому, образованному и благородному мужчине, целиком и полностью предоставленному ее произволу. Это обстоятельство, казалось, рассердило ее,