на летние каникулы в Губсуд, и за Гренихом, суя нос чуть ли не в каждое анатомируемое им тело и присутствуя на каждой его лекции и практическом занятии по судебной медицине в центре Сербского с неизменным блокнотом, в который тезисно заносил самое важное.
Грених прежде его не выносил за эту педантичность, белую рубашку под большевистского вида курткой, ровную волосок к волоску прическу на косой пробор, его вечные комментарии и блокнот в руках. А позже привык – что делать? – к такому вот Ватсону, неустанно бубнящему вопросы, просьбы объяснить, жужжащему то у левого уха, то у правого. Нынче Воробьев почти стал его правой рукой и даже как-то отдалился от Мезенцева, реже стал посещать Мосгубсуд и дышать пылью его архивов. Психиатрия увлекала его больше, а уж когда стали изучать гипнотизм, он тотчас взял эту тему себе для будущей диссертации.
От такого помощника грех было отказываться. Грених видел в его обучении перспективы сбросить в конце концов с себя ярмо единственного специалиста по гипнозу. Имелось в этой должности что-то липкое, неприятное, неуважительное к личности, индивидуальности гипнотизируемого, которую сейчас всеми силами старались искоренить. Одно дело терапией заниматься, другое – без спроса в голову людям лезть.
Советскому человеку, который не лжет своему народу, своему собрату, своим вождям, нечего было скрывать. Конечно же, такое мышление начало формироваться в умах только нынешнего поколения, живущего тесно и открыто, на деле люди оставались такими же скрытными, у них хватало тайн за душой, ничтожных грешков, подавленных чувств и невысказанных мыслей.
Давать массам право силой выводить это на поругание казалось Грениху несправедливым и гадким. И он старался направить обучение в медицинское русло, сделать гипноз инструментом в лечении психиатрических заболеваний и отдалиться от отделения арестованных. Для этого в институт Сербского были приглашены особо безнадежные пациенты из разных больниц Москвы, потерявших статус психиатрических, сам институт, все еще имеющий статус психбольницы, оборудовали палатами. Грених создал все условия не только для изучения, но и для самой терапии. И даже тем, кто не желал иметь койку в палате и лечился дома, тоже находилось место – велся амбулаторный прием.
Грених с Петей шли по Тверскому бульвару к дому № 18, бывшему владению Смирнова, в котором в дни революции заседал ревтрибунал, а нынче располагался Московский губсуд. Невысокий четырехэтажный особняк с тремя по-готически вытянутыми витражами над аркой, ведущей во внутренний двор, показался вдали, когда Петя наконец выпалил:
– Почему он это сделал?
– Что именно? – буркнул занятый своими мыслями Грених.
Он шел, низко опустив голову и засунув руки в карманы тренчкота, нервно комкая лежащую там мелочь, засаленный платок и целую кучу прокомпостированных трамвайных билетов.
– Почему он сказал, что это были вы?
– Вот ведь ж… – сплюнул сквозь зубы Константин Федорович, но бранным словам