ярким примером такого рода является, пожалуй, Бородинская битва, проигранная русским генералом[4] Михаилом Илларионовичем Кутузовым Наполеону Бонапарту.
Проигранная? Ну, да. Ведь если мы победили, то почему поле боя осталось за французами? Почему в результате Наполеон пошёл не назад, на Смоленск и далее вон из России, а вперёд, заняв Москву? Почему потери защищавшейся стороны (русских) оказались выше, чем нападавшей, хотя по законам боя атакующие практически всегда несут больший урон? Почему после этой битвы все резервы нашей армии (всё «до последнего резерва»[5], по словам Кутузова) оказались исчерпанными, – в связи с чем он, собственно, и не решился дать второе сражение, которое сразу же после окончания боевых действий планировал на утро следующего дня[6], – а гвардия Наполеона, то есть его лучшие войска, даже не приняла в нём участие? Неудобных вопросов, связанных с этой битвой, много, но они не умаляют главного: невероятной храбрости, стойкости и мужества русских солдат и офицеров, заставивших Наполеона потом признать: «Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, /…/ французы показали себя достойными победы, а русские заслужили быть непобедимыми»[7]. Ну, насчёт «грозного» я с великим французским военачальником согласился бы, а вот насчёт «прекрасного»… Посудите сами.
Канадский журналист и военный историк Гуинн Дайер[8] очень образно описал эту «красоту», заметив, что потери сторон были такими, как если бы на поле боя «в течение восьми часов каждые пять минут падали полностью заполненные [пассажирские самолёты ‘Боинг’-]747[9], и никто бы не остался в живых»[10]. Так что понятие о прекрасном было у Наполеона своеобразное. Недаром говорил герой одного американского телесериала: «Если убьёшь одного человека – ты преступник. Убьёшь тысячи – ты герой»[11]. Как бы то ни было, потерпев поражение, русская армия благодаря своему героизму избежала разгрома, и именно поэтому все мы настолько чтим тот бой, что даже превратили его в своей памяти в победу. (Свою роль в этом сыграли, конечно же, и многочисленные, как я их называю, «рычащие патриоты», десятилетиями настойчиво укладывавшие события 1812 года в рамки однобокого приключенческого романа. Но мой рассказ не об этом.)
Будет, конечно же, неправильно утверждать, что наши предки сражались так всегда и везде.
В 1517 году император Священной Римской империи Максимилиан I отправляет в Москву к великому князю Всея Руси Василию III своего посла Сигизмунда Герберштейна, который через 32 года опубликует свои «Записки о Московитских делах»[12] – первое иностранное сочинение, специально посвящённое нашей стране[13]. Вот что он напишет о том, как бились в те времена русские воины: «При первом натиске они очень смело нападают на неприятеля; но напор их непродолжителен, как будто они хотят сказать: ‘Бегите или мы побежим сами’. /…/ Намереваясь дать сражение, они полагаются более на многочисленность сил, с которыми могут напасть на неприятеля, нежели на мужество воинов и на хорошее устройство войска; сражаются счастливее издали, чем вблизи, и потому преимущественно стараются обойти неприятеля и напасть на него с тылу»[14].
Ему вторит английский мореплаватель и дипломат Ричард Ченслер, побывавший при дворе царя Ивана IV Грозного в 1553 и 1555 годах[15]: «На поле битвы они действуют без всякого строя. Они с криком бегают кругом и почти никогда не дают сражений своим врагам, но действуют только украдкой»[16].
Ещё более выпукло выражается в своих записках шведский дипломат Пётр Петрей, отметивший в 1615 году[17]: «Завидя неприятеля издали, они поднимают сильный крик и вой, точно делают важное для них дело, думая таким образом обратить неприятеля в бегство, запугать его и проглотить живьём. Потому что от природы они не так чтобы очень храбры и неустрашимы, так и думают одолеть неприятеля своим страшным криком и воем, и стремительным нападением. Если же это не удастся и /…/ неприятель идёт им навстречу, наступает на горло, храбрость у них и проходит, [но] когда войска у них слишком много и они совершенно уверены в победе, тогда нападают на врага с бешенством, точно полоумные. Проиграв битву и обратившись в бегство, уцелевшие едут в разные стороны, охают, плачут, бросают оружие и всё, что ни есть с ними /…/. Они никогда не оглядываются назад, чтобы отступить и занять место для вторичного боя с неприятелем, а думают только, как бы уплести ноги и спастись бегством /…/. Заметив, что им нельзя спастись /…/, русские бросаются прямо с лошади, припадают лицом к земле и со слезами на глазах очень униженно просят помилования и пощады себе»[18].
Но вот какой пророческий вывод делает тот же Ченслер, отмечая, в частности, исключительную выносливость и неприхотливость нашего воина: «/…/ нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские: никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца