Перевоплощение. Алер

признана явной, и от этого дополнительные сложности, то есть противная сторона получает новые шансы, через которые принуждает меня к очередному вмешательству, я иду по краю, сужая свои возможности лишь до одного верного варианта, это почти поражение. Но груз неизменен, тяжесть не прибавилась (!), значит, мне по-прежнему верят, меня по-прежнему любят. Хорошо, я отстраняюсь, я прекращу вмешиваться, прекращу помогать… себе, но не другим. Я помню, и эту память не стереть, ту всеохватывающую радость, заполнившую меня после появления здесь, помню ощущение великой воли и собственного желания распорядиться этой волей и то, как я распорядился. Когда мне удалось подняться над водой, иные пребывали в прекрасном сиянии дел своих, вознёсшись так высоко, что допустимо лишь знать об их существовании, знать, а не видеть, но они любили меня, любили и ждали моего взлёта, ждали завершения миссии, завершения дела, где быть первым – это уже миссия, уже дело.

      Мне не велели думать о том, кто сам думает обо мне, но это там, в земной жизни, а здесь я знаю своего врага, знаю всегда и знаю почему. Мы много пересекались, и он старался доказать, что сильнее меня, пусть так, он много древнее, но не из самых. Обычно он побеждал, выбирая жестокие способы, после чего я оказывался в кромешной тьме, готовясь распластаться в одном из маломерных миров возмездия, но он нарушал законы, и мои поражения становились его поражениями, не принося, впрочем, победы и мне, и так из раза в раз.

      Жизнь 1098-я

      Стихающий вечер отползал куда-то в сторону, не замечая одинокого молодого человека, но обнимая других, идущих вслед, нашёптывая им заманчивые предложения и комплименты. Разговоры за спиной становились возбуждённее, громче, а потом уносились вперёд, оставляя тишину безнадежно отставшему, убегая навстречу смеху и страсти.

      А дома ужин при свечах, чтобы не жалить ярким светом скользящие воспоминания, которые как призраки, пленяясь сумраком, опутали сознание. И он дремал, поникши в мягком кресле, и слушал ночь, которая душила редкий звук, беспомощный и бесполезный, рождая странную симфонию свою – тоски и мира. Но, не успев плениться наважденьем, очнулся вдруг, затем, дабы коснуться поражений своей недолгой жизни, возможно, навсегда закрытой от других. Альбом поможет в этом, там каждое хранимое мгновение, каждая фотография устремлялись куда-то внутрь самих себя, порождая необычное ощущение, когда недоступно движение, но легко вписать бесконечность в выхваченный, ничтожно малый отрезок жизни.