казались нам совершенно неповторимыми, а Пярну в наших глазах не было равного в мире. По крайней мере, так считают мои близкие друзья, пярнусские друзья. В наших летних эстонских воспоминаниях мы пребываем в состоянии такого счастья, которое не опишешь словами, особенно словами второго языка – и уж тем более в обратном переводе на родной.
До поступления в университет я каждое лето уезжал в Эстонию на два, а то и на два с половиной летних месяца. Родители отправляли меня в Пярну сразу после моего дня рождения, приходящегося на начале июня. Сами они обычно приезжали в июле, и втроем мы отдыхали до конца августа. Всего трижды, когда мне было девять, десять и одиннадцать лет, меня посылали на первую «смену» в пионерские лагеря. Там, в подмосковных лагерях, я испробовал все то, что обычно недоступно мальчику из «хорошей семьи»: вместе с товарищами по отряду обжигал и курил хабарики, ругался как сапожник, пил на опушке тройной одеколон, позаимствованный у патлатого вожатого с гитарой и неисчерпаемым репертуаром «Машины времени». И при этом я отчаянно скучал по Пярну, который уже тогда казался утерянным раем…
Первые два лета в Пярну мы снимали старый домик на другой стороне Рижского шоссе, далеко от моря. Путь на пляж лежал через чрево курорта, по каким-то довоенным улочкам, где пахло торфяником и малиной. Хозяйка домика, красавица-эстонка Лууле, жила в Таллинне, а потом вышла замуж за финна и перебралась на противоположный берег Балтики. Плату за жилье она брала скромную, но в домике не было ни газа, ни водопровода. Домик кишел мышами, мокрицами и пауками, а дворик казался мне джунглями кусачей крапивы и колючих кустов крыжовника. Помню, что мы все лето объедались ягодами со взбитыми сливками.
Каждое утро мы с бабушкой Анной Михайловной отправлялись пешком на пляж, минуя серое оштукатуренное здание городской бани, пересекая рыночную площадь, где торговали огурцами и соленьями, где нарядными горками лежали пучки салата, возвышались пирамидки красной, белой и черной смородины, стручкового гороха и ранних яблок (в том числе продолговатые ароматные плоды, которые местные жители называли «лисий нос»). По дороге мы с бабушкой читали друг другу стихи, преимущественно любовную лирику девятнадцатого века, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Никитина, Некрасова, Фета, а из двадцатого – Есенина. Стихи-страдания Есенина, напевно-блюзовые, печальные, на всю жизнь поселили в моем сердце ностальгию по уничтоженной пасторали. На пляже бабушка всегда предлагала мне почитать любимые стихи, и я собирал вокруг себя кружок пожилых курортников и курортниц. Самые ранние воспоминания о Пярну – сладкие, как эстонский рулет с вареньем, который мы запивали молоком с тонким привкусом сена, сидя на парапете в пять часов вечера.
Приезжая в Пярну бессменно с 1972 по 1986 год, мы общались не только с темы же самыми сверстниками, но и с их братьями и сестрами, с их родителями,