та самая Дора Доронина. На собеседовании мы закономерно встретились, узнали друг друга и решили, что это судьба.
Вернее, это Дора так решила. Меня-то, если честно, подкупила обещанная внушительная зарплата. Я, правда, не думала, что за нее придется пахать днем и ночью, изо всех сил стараясь не скривить борозду и не выпасть из правового поля. Бизнес-леди Доронина виртуозно балансирует на грани закона, и я вынуждена заниматься аналогичной акробатикой вместе с ней.
«Ох, Федор Михалыч, – говорю я иногда начальнице, потому что по паспорту она Феодора Михайловна, а это забавно: имя совсем как у Достоевского, – будешь ты однажды в местах не столь отдаленных писать свои собственные мемуары «Преступление и наказание»!» – «Молчать, Генералюссимус! – огрызается Доронина, потому что меня зовут Люся Суворова и я мастер победоносных кампаний. – Если что, писать там будешь ты, а я – надиктовывать!»
Конечно, ничего по-настоящему криминального мы не делаем, но временами я чувствую себя без пяти минут аферисткой и мошенницей.
Пять минут, пять минут – это много или мало?
Логика утверждает, что рано или поздно мы с Дорой допрыгаемся. Здравый смысл подсказывает, что нет резона думать о морали и этике прямо сейчас, когда мне очень нужны деньги. А коматозная совесть и вовсе сладко похрапывает.
И я продолжаю работать у Дорониной. Мы с ней даже подружились и временами ведем задушевные разговоры.
– Что, неужели Караваев тебя бросил? – предположила Дора, заинтересованно сопя в телефонную трубку.
– Почему сразу бросил? Просто улетел подписывать договор с партнерами в Турции.
– А почему тебя с собой не взял?
– На следующей неделе я должна организовать юбилей Петрика! А завтра – заседание твоего клуба!
– Нашего клуба, – поправила Дора строго, опять меняя амплуа и превращаясь из доброй подружки в строгую начальницу. – Короче, Суворова, чтобы все свои недоделки сегодня закончила и завтра как штык была на работе без опоздания! И не с зареванной мордой, а в полном ажуре! Я Петрику позвоню, чтобы он проследил. – И она отключилась.
Я сделала вдох-выдох, покосилась в старое бабулино трюмо – там и впрямь обнаружилась какая-то зареванная морда, а не то, что хотелось бы.
Так, все! Надо взять себя в руки.
Я еще подышала, стараясь успокоиться, потом протерла лицо тоником и мелкими щипками выправила загнутые вниз уголки губ, вылепив себе подобие улыбки. Она получилась странноватой и малость пугающей, но все же была определенно лучше, чем страдальческий оскал.
Решив, что в таком виде и настроении меня уже можно выпускать к добрым людям и собакам, я вышла на крыльцо и поинтересовалась:
– И что у нас с орехами?
– Лучше бы ты спросила, что у нас с пальцами, – пожаловался Эмма, баюкая правой рукой левую.
«Вот! – укоризненно сказала мне совесть, неожиданно пробудившись. – Пока ты там растравляешь свои воображаемые душевные раны, ребенок тут получает реальные физические!»
– Покажи. – Я потянулась