ни любопытства, ни даже боли в голосе. Лишь смертельная усталость и безразличие ко всему. Наверное, так приговоренный к смерти спрашивает, какая будет завтра погода. И вообще во всем ее виде была какая-то надломленность разуверившегося во всем человека.
– И правда, зачем я тебе? Чего ты мучаешься? Зачем все это делаешь? Я же причинила тебе столько боли, ты должен меня ненавидеть, а ты… Все равно ведь уже все бесполезно. Мы никогда не будем вместе. Я никогда не буду такой, как раньше. Мне уже не выбраться, я сама себе противна. А у тебя просто духу не хватает меня бросить, да? Никак не можешь решиться. Совесть не позволяет. Пытаешься что-то для меня сделать…А зачем??? Если мне от этой твоей совести только больнее… Хоть бы бросил уже наконец, что ли…
Нет, не подходи ко мне! Ну, зачем ты опять меня обнимаешь? Не надо, оставь. Все равно уже. Я не буду плакать, не бойся. У меня уже слез нет. Все выплакала. Глаза омертвели, губы побелели… Я тебе противна, да? Нет? Почему?
Ты добрый… Любишь меня? …но зачем? Лучше бы ты меня бил!
Я не знал, что сказать ей. Слов не было. Молча обнимал ее, прижимая к себе. Мне хотелось кричать…
* * *
– Помню, можешь не рассказывать. Такое разве забудешь? – Олег вздохнул. – Прям-таки сценарий для какого-нибудь дешевого молодежного боевика – девочка связалась с плохой компанией, а главный герой пытается ей помочь. И дальше по нарастающей – наркотики, драки, погони, какие-то интриги, ложь, месть…
– Да. Только это был не сценарий. Это все было на самом деле, – глухо произнес Художник, отвернувшись куда-то в сторону.
– Да, – еще раз вздохнул Олег, – достаточно грязная была история. И когда Галю так и не удалось спасти, переживал ты сильно.
– Переживал? – он пожал плечами. – Да, пожалуй, можно это назвать и так. Если в категорию «переживаний» входит состояние смертельной тоски, от которой ты готов лезть на стены, кусать губы до крови и выть на луну. Переживаний тогда хватало…
Олег ничего не ответил. Та история была известна им обоим, известна давно, и ворошить прошлое не хотелось. Особенно такое прошлое. Особенно сейчас.
Оба молчали. В комнате было тихо и темно.
– И вот тогда как раз мне здорово помог Стас. Возможно, сам того не понимая, – как-то задумчиво усмехнулся Художник, возвращаясь их мысленного путешествия по воспоминаниям. – Ему не было дело до моих душевных терзаний, его не интересовали тонкие материи, ему просто было скучно, и он приходил, брал меня за шкирку и тащил куда-то, не обращая внимания на все протесты и отговорки. Плевать ему было на все переживания, он меня просто не слушал. И был, наверное, прав…
Солнце село. Через подоконник в комнату стремительно вползала темнота, разливаясь ленивой черной массой по углам, словно желе, заполняя пространство, оставаясь серыми тенями на лицах в отсветах уличных фонарей, тускло светивших в окно… Разговор сам собой стих до хрипловатого полушепота.
– Знаешь, – вздохнул Художник, – что было дальше – я, если честно, вообще смутно помню. В памяти