оценивать окружающую действительность. У меня было такое чувство, что даже сердце отныне билось на порядок медленнее своего нормального ритма, а от привычного мира меня отделяла сплошная полоса отчуждения, преодолеть которую мне мешали сгустившиеся над помутившимся рассудком сумерки.
В этой беспросветной мгле, нарушаемой лишь краткими вспышками убийственно острой головной боли, меня то и дело посещали преисполненные раскаяния сожаления о своей недавней откровенности, вылившейся в итоге к какую-то странную игру по неведомым мне правилам. Непонятно зачем я привела в номер постороннего человека, несколько часов подряд распивала с ним ром, а потом вдруг решила, что он идеально подходит на роль личного исповедника. Я рассказала Родрику всё то, о чем никогда не узнают ни мои родители, ни Ален, ни кто-нибудь еще, я начистоту выложила ему свои тайные мотивы и впустила в сокровенные уголки души, где не бывали даже самые близкие мои люди, я полностью раскрылась, и теперь ощущала себя так, будто всё это время расхаживала перед британцем голышом, толком не придавая внимания своей постыдной наготе. Сейчас он знал обо мне стократно больше, чем кто-либо, он видел меня настоящую, рядом с ним я сбросила покровы напускных приличий и выплеснула наружу все скопившиеся внутри эмоции, но по идее это не должно было меня волновать. Да, я никогда в жизни не напивалась до невменяемости, и никому еще не доводилось видеть меня валяющейся на полу возле заблеванного унитаза, но здесь было нечто иное. Я готова была отбросить прочь неэстетичную физиологию без малого недельного запоя и даже принципиально не обращать внимания на то, как неутешительно тесная дружба с алкоголем отразилась на моей внешности, но я беспрестанно испытывала невыразимый стыд за каждое сказанное Родрику слово. И дело обстояло вовсе не в глупом и безосновательном страхе, что о моих незавидных перипетиях скоро будут знать все многочисленные собутыльники британца – я в равной мере верила и его обещанию бережно хранить мои секреты, и голосу здравого смысла, убеждавшего меня в абсурдности самой вероятности публичного разглашения пьяных бредней никому не интересной туристки. Просто я внезапно поняла для себя, что совсем не против и дальше продолжать наше общение, именно общение, а не совместные попойки, превращающиеся нас обоих в агрегаты по переработке спирта, но у меня элементарно не хватит смелости снова посмотреть ему в глаза. Я удивлялась самой себе, но проводить время с человеком, ставшим непосредственным свидетелем безобразного эпизода неуправляемого пьянства, я считала вполне нормальным, а вот поддерживать отношения с тем, кому я неосторожно позволила переступить тонкую грань между элементарной искренностью, изрядно подогретой обильными возлияниями, и абсолютным отсутствием белых пятен, начисто стертых с карты моей надломленной психики, неожиданно оказалось практически невыполнимой задачей.
Я уже и не знала, зачем согласилась на эту прогулку по старому городу – не иначе, как в тот злосчастный миг я еще до конца