Портрет Иветты. Игорь Куберский

лежал навзничь на теплой гальке, ощущая Иветтино плотное, но необременяющее прикосновение и, поскольку она была занята Настей, мог беспрепятственно глядеть на нее. Ее чистых линий профиль казался бы спокойным и созерцательным, если бы не нежный чувственный подбородок да чуть саркастическая улыбка небольшого слабого рта. Эта мягкая линия с внезапной вибрацией губ и подбородка, похожего на каплю, перетекала в невысокую, но точной лепки шею, а волосы, забранные наверх, придавали всему Иветтиному облику несколько манерную горделивость.

      Массив, скрывающий теперь от них солнце, был цвета сепии. В его срезе на большой высоте виднелись вмурованные в окаменевшую лаву валуны, на месте выпавших – чернели округлые пещеры.

      – Может, отойдем подальше? – сказал Кашин. – Страшновато. Вдруг упадет глыбина…

      – Сегодня не упадет, – не оборачиваясь, сказала Иветта. – Я чувствую.

      – Это нельзя почувствовать, – сказала Настя, опасливо привставая с Иветтиных колен.

      – Можно, – сказала Иветта. – Животные за несколько дней чувствуют землетрясение.

      – Но мы ведь люди.

      – Люди – это тоже животные. Только высшие.

      – Но почему тогда я ничего не чувствую? – не сдавалась Настя.

      – Ты тоже чувствуешь, что не упадет. Иначе бы не сидела до сих пор у меня на коленях.

      – И правда, – удивилась Настя, снова обхватывая Иветтину шею.

      – Слезай, – сказал Кашин, – Иветта устала тебя держать.

      – Разве ты устала? – спросила Настя, заглядывая Иветте в лицо. – Я ведь легонькая. Всего двадцать пять килограммов.

      – Что ты, отец, воду мутишь? – сказала Иветта. – Если сам устал, так и скажи… – И выпрямила спину, будто наказывая его.

      Вечерело. Свежий воздух стекал с Кара-Дага по распадкам, и золото неба мешалось с голубизной. Прибой не слабел, но волны больше не казались неукротимыми. В них было не столько напора, сколько инерции. Берег опустел.