дивизию, в которой он стал юридическим советником.
Мы провели вместе не более двух дней, и отец сразу же отправил нас в советский тыл вместе с другими женами офицеров и их детьми. Мама рассказывала, что всю дорогу нас обстреливали.
Прожить стало трудно, денег не было, и мать начала продавать взятые с собой вещи: немецкие рубашки, белье, которые на остановках с удовольствием покупали русские женщины. Когда поезд стоял на станции, мама по вечерам наблюдала через окно за русскими девушками, которые отправлялись на танцы в ее белье и одежде. Видеть это было и смешно, и горько.
Постепенно мы добрались до Средней Азии. Во Фрунзе мы жили в каком-то совершенно открытом бараке без крыши. Мать говорила по-немецки, по-литовски, на иврите, но совершенно не знала русского языка, что создавало большие трудности, и окружающие не понимали, кто она такая. Киргизы часто называли ее «немецкая овчарка» – они не понимали, что она еврейка. Она была очень трудолюбива, стирала белье в ледяной воде арыков, продала все, что у нас было. Свою каракулевую шубу обменяла на буханку хлеба и кило помидоров: голод нивелирует все ценности.
Продавая на местном базаре остатки своих вещей, мама встретила пожилого человека, говорившего по-немецки. Узнав, что она знакома с бухгалтерией, он предложил прийти к нему на фабрику: возможно, найдется для нее работа. Мать посетила его, они долго разговаривали, и ее новый знакомый убедился, что она хорошо разбирается в капиталистической бухгалтерии, но не знает тонкостей советской. После некоторых пояснений оказалось, что советская бухгалтерия намного проще и примитивней, и вскоре моя мать была принята на работу на секретный завод!
Секретность его состояла в том, что он выпекал хлеб. О лучшей работе невозможно было и мечтать, потому что, помимо зарплаты, каждому сотруднику выдавали в день двести граммов хлеба, которые можно было съедать только на территории завода. Мать попросила лишь освобождать ее от работы в субботу. Для советского руководства завода эта просьба прозвучала, как разорвавшаяся бомба, но главный бухгалтер, тоже еврей, понял ситуацию и каким-то образом выбил для матери разрешение вместо субботы работать в воскресенье.
Когда мне исполнилось года четыре, меня подобрал пятнадцатилетний парень, сын боевого генерала, росший без матери, на попечении адъютанта его отца. Парень жил в огромном доме и получал большие продуктовые посылки, видимо, от отца. Моему пятнадцатилетнему приятелю нравилось, что я был довольно смелым, хулиганистым и при этом очень исполнительным. А я, получая от него всевозможные подарки и еду, выполнял разные его поручения. Он мог дать мне билет в театр или кино, куда он тоже шел. Билет был уже надорванный, и меня, конечно, не пускали, а я устраивал скандал, считая, что билет – годный. Его это развлекало, и он меня поощрял.
Или говорил: «Видишь, киргизы везут на тележке урюк и изюм на базар. Вот тебе бритва, ты подкрадись и разрежь мешок, а мы будем сзади смотреть, как из него все