странное хрипящее эхо отзвуки веселой песни, она с тоской взглянула на опустевшую, повалившуюся на бок, сползшую с ковра и уже привлекшую к себе струйку желтых муравьев бутылку. – Я думаю, что все мужчины различаются не меньше, чем женщины. Хотите, я докажу вам это?
– Каким образом? – слова сорвались с моего языка раньше, чем я успел обдумать последствия и тут же понял свою ошибку.
– Сейчас узнаете! – она села на колени, обрадованная моей досадной несдержанностью, подмигнула мне левым глазом, позволив правому сверкнуть восторженной и отчаянной дерзостью. Развернувшись к реке, она дважды хлопнула в ладоши, привлекая внимание лодочника и, когда он повернул к нам голову, жестом правой руки подозвала его к нам. Ступая неторопливо, вразвалочку, словно бы нехотя, вдавливая толстые подошвы ботинок в песок и траву, осторожно переступив через протянувшийся через поляну, поднимавшийся кривой петлей корень, он подошел к нам и встал возле ковра, положив руки на талию, криво ухмыляясь, сжимая между зубов незажженную сигарету, с непристойным вниманием осматривая девушку.
– Ни в чем не может быть равенства, доктор. – она подползла к мужчине на коленях и руки ее протянулись к его промежности. Возможно, мне следовало бы остановить ее на пути к незаслуженной ее мужем измене, но я давно уже избавился от гнетущей гордыни, позволявшей бы мне указывать людям о невозможности желаемых ими поступков. Собственные мои убеждения мало значили в беспутном хаосе человеческих вожделений. Ни при каких обстоятельствах не удалось бы мне вспомнить, каким неуверенным в себе и слабым следовало быть для того, чтобы навязывать кому бы то ни было любые воззрения. Каждый имел право быть таким, каким хотел, совершать те поступки, которые представлялись ему наиболее уместными и только страдания других людей могли служить ограничением для той свободы. Препятствовать я стал бы только насилию и убийству, для чего во внутреннем кармане моего костюма всегда имелся маленький трехзарядный пистолет. До тех пор, пока что-либо совершалось исходя из так называемой воли, которую я считал выражением плохо скрытых и весьма примитивных желаний, я не чувствовал себя в праве вмешиваться. За время своего пребывания в полной развлечений и забав столице, где я был завсегдатаем клубов и самых различных увеселительных заведений, в бесчисленных своих путешествиях и исходя из своей профессии я имел общение с большим количеством самых разнообразных людей, от веселого уборщика нечистот до угрюмого и горделивого барона и более не желал разговора ни с кем из них. Если кто-либо оказывался противоположного моему мнения, то я избегал его, ибо вражда казалась мне ненужной тратой времени, а любой, придерживающийся моих представлений становился уже по той самой причине невероятно для меня скучным. Идеальным для себя положением я видел мир, в котором каждый имел совершенно отличное от другого мнение, но подобное казалось невероятным даже философам. Имея предрасположенность