Анисимовича Воробьева я знал как человека неглупого и незлого. С его стороны никакой подлянки последовать не должно было, но торгпред прервал меня:
— У Воробьева по сравнению с Гусевым труба пониже и дым пожиже. Ждите, Иван Лаврентьевич уже пошел к вам.
Прошло немного времени, в замке двери повернулся ключ, и в переговорную решительно вошел Гусев, присел на кресло у двери, осмотрелся. Послушал наши рассказы, велел прочесать не только район предполагаемого приземления улетевшего бриллианта, но и всю переговорную в целом. Он заново разделил стульями, пепельницей, вазочкой и Колиными сигаретами пол в переговорной на квадраты поиска для каждого из нас, а сам устроился в кресле поуютнее, закурил и, как мне показалось, с любопытством и садистическим удовольствием посматривал на нас. Мы снова прошлись уже практически по-пластунски по всему полу в этих квадратах, потом ими поменялись. Все было безрезультатно.
Уже прошло довольно много времени, и Коля Уткин и я уже испытывали естественные желания, не только жажду и потребность выпить воды для успокоения нервов, но и, в значительно большей степени, побуждение поскорее посетить туалет. Однако в ответ на наше обращение суровый Гусев исключил такую возможность, заявив, что сначала надо вернуть Родине пропавшую драгоценность, а уж потом шататься по сортирам.
— Не маленькие, потерпите, — сообщил он нам в ответ на наши мольбы. Нам ничего не оставалось делать, как действительно терпеть, а это было, между прочим, непросто.
Пока мы ползали с Колей Уткиным по полу, мы негромко беседовали и вспоминали, что уподобляемся в каком-то смысле то ли австрийским евреям, которых фашисты заставляли чистить мощеные мостовые зубными щетками, то ли криминалистам на месте преступления, которые с лупами в руках, подобно Шерлоку Холмсу, исследуют каждый сантиметр предполагаемого места преступления. К тому моменту поясницы и колени начали уже не только заметно подвывать и даже ныть, но и отказывать. Приходилось вставать, разгибаться и делать какие-то движения для того, чтобы прийти обратно в норму, но строгий и подозрительный взгляд Гусева убедительно возвращал нас вновь в ползающее положение.
Через некоторое время Коля начал тихо напевать какую-то народную песню про кудрявую рябину под окном, которую отец срубил по пьянке на дрова. Напевая, он слегка даже подвывал, что придавало его пению вкупе с ползанием по полу издевательский характер. Это вносило некоторое развлечение в наше ползание, нежное проглаживание и осторожное прощупывание руками коврового покрытия на полу, но строгий Гусев, учуяв что-то неуставное, потребовал прекратить пение. Коля затих.
Вскоре, в самом углу переговорной, у входа, где мы раньше не ползали, Уткин вдруг вскочил и объявил, что между плинтусом и ковровым покрытием нашел заколку для волос, по всей видимости женскую, которую он тут же вручил Гусеву для исследования и оценки. Находясь в положении партера,[8] я мог видеть только, что это была не просто заурядная невидимка, а заколка с каким-то украшением типа