штык ему в живот и будет больно. Но рядом были другие солдаты мышиного короля, прильнувшие своими крысиными мордочками к прицелам винтовок и хищно водящие длинными усами. Они тоже стреляли и неловким темным силуэтам с примкнутыми штыками никак не удавалось добраться до их траншеи. Весело кашляли винтовки, отрывисто лаяли пулеметы и неловкие люди в зеленом продолжали покорно падать в зимний снег, в весенние цветы, в летние травы и в осеннюю слякоть. Их уже лежало там так много в этой чужой для солдата и родной для них земле, очень много. Порой солдату казалось что они уже давно должны закончиться, ведь не может же быть на свете так много неловких людей в зеленом. Но люди в зеленом все не кончались и не кончались, и дивизии мышиного короля начали медленно и очень организованно откатываться на запад. И также медленно сменялись названия на дорожных указателях. Теперь он мог их прочесть, ведь они уже были на его языке. Некоторые из них выглядели знакомо: Петергоф, Веймарн, Кингисепп. Другие же звучали чуждо: Луга, Черемыкино, Ополье.
Все это заставляло думать, а думать он не привык, ведь крысе не положено думать. Но и не думать он уже не мог. Наверное, ему помог в этом таинственный одноногий старик. Он думал много: думал о доме, о маме и об оранжевом солнце над черепичной крышей. Он продолжал думать и об этой бесконечной войне и о войнах вообще. У него пока не получалось облечь свои мысли в слова. Эти слова копошились где-то там, глубоко в его сознании и в голове было щекотно потому что слова просились на язык. Но язык пока что не мог их произнести, ведь это было совсем новые и непривычные слова. Однако он верил, что эти слова обретут жизнь и вырвутся из него рано или поздно. Вот тогда, думал солдат, он перестанет быть крысой и сорвется наконец с длинной незримой нити. Однажды он почувствовал, что этот момент совсем близок.
А в апреле, в бою под Нарвой острый кусок железа разорвал ему шинель и вошел под сердце. Осколок был к нему милосерден и сразу порвал нервный узел, поэтому боли солдат не почувствовал. Он лишь понял что никогда больше не увидит рыжее солнце над черепичной крышей, но почему-то его это не огорчило. В оставшиеся ему мгновения он успел подумать, что если закрыть глаза, то ему удастся снова увидеть того старика. По непонятной причине это было для него сейчас очень важно, важнее чем веселое рыжее солнце над черепичной крышей. А еще ему хотелось заглянуть в эти окаймленные веселыми морщинками грустные глаза и что-нибудь сказать. Он не знал, что именно следует сказать, но обязательно сказал бы самые правильные слова, если бы только смог закрыть глаза и увидеть старика. Но закрыть глаза ему так и не удалось, зато он еще успел увидеть на своих ногах черные сапоги вместо серых крысиных лап. На левом сапоге почти совсем оторвалась подметка.
Гений сцены или Жизнь по системе Станиславского
С самого раннего детства он грезил театром и мечтал о сцене. Она мнилась ему сакральным местом сосредоточения истин, некой точкой пересечения всех прямых, подлинной