инстанции, а всегда приглашение к размышлению.
Сахаров пишет, что ему близка позиция польского философа Лешека Колаковского, и поясняет: «Это тайное сознание противоречивости мира… Это постоянное ощущение возможности собственной ошибки, а если не своей ошибки, то возможной правоты противника».
И еще цитата: «Самое удивительное в Сахарове, то, что “he is not angry” (“он не сердитый”)», – сказал мне американский физик Джереми Визнер, когда мы вышли с ним после вечера, проведенного у Сахаровых на улице Чкалова. «Он не сердитый» – удивительно точно и по-американски лаконично сказано.
Не менее точно и лаконично отношение Сахарова к людям определила его друг, правозащитник, математик Татьяна Великанова – всего два слова: «Презумпция порядочности». Уважительное отношение, надежда увидеть человеческое в любом человеке. И никогда, ни в одном из заявлений и документов Сахарова, даже в самых критических, мы не увидим того, что называется «переход на личности». Может быть, в этом одна из причин, почему к голосу Сахарова прислушивались руководители государств.
И в заключение этого предисловия – о Сахарове словами его друзей:
«С первыми сказками бабушки, со звуками пианино, на котором играл отец, со стихами и книгами воспринимал Андрей ту духовную культуру, из которой выросли его представления о добре и зле, о красоте и справедливости.
Мы несколько раз слышали, как он читал наизусть Пушкина, тихо, почти про себя: “Когда для смертного умолкнет шумный день…” Он сказал однажды: “Хочется следовать Пушкину… Подражать гениальности нельзя. Но можно следовать в чем-то ином, быть может, высшем…”
Говорили о том, как Пастернак восхищался Нобелевской речью Камю, и Андрей Дмитриевич заметил: “Это по-пушкински, это – пушкинский кодекс чести…”
Вдвоем с братом Юрием они по-юношески азартно, перебивая друг друга, читали вслух “Перчатку” Шиллера и вспоминали свою детскую игру: один “мычал” ритм, а другой должен был угадать, какое стихотворение Пушкина тот задумал.
С Еленой Боннэр и Андреем Сахаровым мы познакомились в 1971 году на поэтическом вечере Давида Самойлова в Доме писателей. С тех пор мы нередко вместе читали стихи Пушкина, Тютчева, Ал. Конст. Толстого, Ахматовой, Арсения Тарковского, Самойлова, слушали песни Окуджавы и Галича.
Не только духовные традиции прошлого, не только литература воспитывали мироощущение Сахарова. Он был сыном своего времени. Школьником, студентом, молодым ученым, участвуя в разработке атомного оружия, он верил в идеалы социализма, верил в праведное величие своей страны. Но именно потому, что он верил глубоко, искренне и чисто, он тем острее воспринимал пропасти между идеалом и действительностью и, созревая, тем мучительнее пережил крушение юношеской веры.
В 1978 году в интервью газете “Монд” о десятилетии Пражской весны он сказал, что в то время начался решающий перелом в его судьбе. В июле 1968 года он впервые опубликовал