сближаться и заводить друзей; мог любить бейсбол, но лишался возможности быть постоянным членом одной команды. Одиночество постепенно сгущалось над Дином, холодною рукой хватало за горло, иногда заставляло выть, а временами бросало на стену. И в последние месяцы, предвкушая очередную миграцию, он особо ощущал гнетущую пустоту в своем юном, но по-взрослому израненном сердце.
Так будет продолжаться еще целых три года, пока юноша не поступит в университет и не покинет эту странную парочку неудачников, зачавших, родивших и воспитавших его неизвестно зачем. А то уж ему начинало казаться, что он навечно обречен дрейфовать в их сопровождении, чувствуя себя вместо домашнего питомца, о котором вспоминают уже отъехав на внушительное расстояние, при беглом перечислении вещей: видео, одежда, посуда… а канарейку взяли? И более печален факт, что Дину не разрешали завести даже ее! Видите ли, дорогая мамочка очень жалостливое создание и за свою жизнь уже успела оплакать двух кошек и белую мышь, мол, с нее порядком хватит! А на предложение купить ему черепаху, она ответила, что заведомо знать, как некая ползучая табакерка переживет тебя лет на сто – это уж слишком! Одна ее насмешливая рожица, торчащая из-под панциря, будет ужасно маму раздражать, да и что это вообще за зверь? Не обнять его, не погладить, а у того, какое можно потискать, уж больно краток век. Надо отметить, что отец – инициатор постоянных переездов и главная фигура затаившейся детской злобы – поежился при этих словах и с каким-то пренебрежением покосился на маму.
Да, Дин не скрывал, что жизнь его ущербна и многократно побита, хоть и старался не показывать обиды. Мысли и фантазии оставались единственными его компаньонами, постоянными, надежными спутниками, каких никто никогда не увидит, не отберет, не запретит. И он стал размышлять, уходить в себя, придумывая образы, картины, истории и случаи, не произошедшие с ним. Юноша так часто прятался за ними, что окончательно возненавидел реальность, а при встречи с новыми людьми, спрашивающими о прошлом, вооружался сказками, пережитыми в воображении.
И вот оно новое место непродолжительной дислокации их семьи. Новый упадок сил, новое разочарование, новая грусть и будущая платформа для мысленного развития вероломно прерванной пьесы. Оставалось держаться и замыкаться в себе. Никто больше не узнает, чего Дин хочет, никого он больше не попросит ни о чем! Он станет для всех хладнокровной ящерицей, покроется непроницаемой чешуей!
Звонок!
Дин сразу очнулся от мыслей и, хлопнув учебником, поднялся из-за парты.
– Следующая алгебра, перепрыгнем всей толпой, – с улыбкой сообщил Хобб. – Тебя сейчас начнут обнюхивать, но ты не тушуйся.
Класс неторопливо потянулся в коридор, где разбился на кучки и, повернув за угол, рассредоточился по шкафчикам.
Хобб оказался в стороне, но Дин не успел ощутить одиночества, так как мгновением спустя был удостоен обещанного внимания.
Первым подошел маленький парень в