был в готовности старенького Льва Давидовича, члена-корреспондента и записного оппонента периферийных ученых, ехать на защиту диссертации неизвестного ему Прянишникова. И в желании мехматовского выпускника 12-тью годами ранее Игната, пробующего профессорскую кафедру в местном университете с дальним прицелом на их альма-матер, – опекать молодого стажера и понравиться ему, для чего обыграть как сущую безделицу переписанный им с той изящной простотой таланта, которую Игнат не мог не отметить, алгоритм совместно решаемой ими задачки.
При этом некоторые непреодолимые слабости, вроде ревности к более гениальным соплеменникам или стремления правильно построиться (как говорил Адамар о своем сопернике, переигравшем его в юности на олимпиаде[9]: он тоже сделался математиком, но гораздо более слабым; он всегда был слабее), – Прянишникова не напрягали.
Но евреи евреями, а душа Прянишникова болела больше за «чумазых» и несостоявшихся. И не за ту общую массу в образе Толи, читающего жвачку на соседней лавке, а за тех, кому многое было дано, а они почти все бестолково растеряли.
Ожидание любви (3)
За окнами становилось все сумеречнее и лесистее. Колеса поезда простучали Тамбовскую землю и мерили Рязанскую. Этот ход и перемена мест тоже откладывались в голове Прянишникова, но главным и увлекшим его занятием оставалось раскрытие картин ученическо-студенческого быта.
Он с удовольствием, хоть и без резких юношеских эмоций, переживал памятные моменты взлетов духа, начиная с того ответа у доски, когда поощряющий взгляд учительницы и сто смотрящих в упор умных и хитрых глаз приняли его достойным себе.
Где-то в глубине очередной картины, на заднем фоне, нарисовались серые корпуса московского интерната, соединенные переходами. Путь к школе от проспекта вел широкой улицей и вниз, а за территорией интерната начинался овраг и полузасыпанный строительным мусором пустырь, – поэтому, наверное, здания у него спрятались в глубине картинки, а пустырь за ними представлялся ему пустотой. Зато воображение без всяких усилий позволяло осматривать все с разных сторон и с высоты птичьего полета, – о чем в реальном мире он мог только мечтать.
Вот перед самой пустотой показались очертания школы в плане, и он увидел внизу группки ребят и немногочисленных девчонок, собранных на школьном стадионе, сразу за которым начинался пустырь. Был первый учебный день и сдача нормативов по бегу. Спустившись на землю, он вспомнил, как был напряжен тогда и непривычными столичными масштабами, и холодеющей осенними тонами небесной голубизной, и неожиданно серьезным отношением к физкультуре в его новой школе, и всей общей обстановкой в этом заведении, отвечавшей невзрачному цвету стен и свинцовой тяжести неба, – будничной, рабочей обстановкой, совсем не похожей на некоторую легкомысленность и приподнятость то ли учебы, то ли отдыха в летней школе.
Нагруженный требованиями о сдаче нормативов, в том числе, по лыжам, о которых Игнат