разглагольствовал Папаша.
Я присмотрелся к Бобсу. Его отделали так грамотно и прилежно, что подозрениям не было места. Мы оказались в одинаково безнадежном положении. Нас даже поселили вместе, заведомо не боясь сговора и отпора. Сэр Невилл заслуживал уважения, которое особенно приятно оказать врагу. Почтить врага – редкое удовольствие. На него наплевать, гораздо важнее ты сам. Ты возвышаешься над естественной неприязнью и склоняешься перед сверхчеловеческими ценностями.
Я свернулся в калач и сосредоточился на боли. Кому лотос, кому калач. Нам ближе и понятнее последний. Через пару минут боль стала сама по себе, а я отошел в сторонку – бестелесный, холодный, невозмутимый. Мое сознание с легкой досадой взирало на липкий от крови субстрат с костными отломками, которые торчали из открытых переломов. Насмотревшись, оно переключилось на помещение.
В отличие от камеры, здесь было совершенно пусто. Палату позаботились выкрасить в мучительно неопределенный цвет. Я такого не знал и сразу начал страдать даже в состоянии медитации и отрыва от инвалида, в которого превратился. Еще в ушах чавкали и клацали папашины клещи. От этого тоже не удавалось отделаться. Шум грибного дождя, который я принялся вспоминать ради противовеса, звучал зловеще и обещал новые беды.
Нелюди просчитались. Они не знали, насколько легко мне отсюда сбежать. Они забыли, что антивирусные программы считались у наших программистов приоритетными. Вирусные тоже. Это нераздельные аспекты единого явления. Но сначала сэр Невилл. С Козой придется повременить, в положенный час я переправлю ее с детьми в безопасное место. Усилием воли я поднял свое тело на четвереньки и подвел к сэру Бобсу, как антилопу на водопой.
– Бобс, – прошептал я. – Очнитесь. Вы слышите? Это я, Псаев.
Мне пришлось это сказать, иначе он не очнулся бы. Я говорил на грани слышимости, почти не шевеля губами. Вдобавок я обращался к нему на шифрованном языке времен антигитлеровской коалиции, переставляя слоги, калеча грамматику и превращая фразу в полную белиберду. Давайте-ка, Бобс, приходите в себя. Не забывайте, что наши пращуры сражались бок о бок.
Сэр Невилл забулькал кровавой пеной. Он разлепил фиолетовые шары, которыми стали его глаза, и шевельнул сломанной рукой. Распухшие губы что-то вымолвили.
– Не понял вас, Бобс. – Я склонился ниже. – Что вы сказали?
– Бритву, – еле слышно выдохнул он.
Британец считал себя обязанным побриться. Гонор этой публики неописуем.
– Не валяйте дурака, – отозвался я. – Видели бы вы себя! У вас больше нет ни подбородка, ни щек.
– Вы сами дурак, – простонал Бобс. – Я хочу перерезать вам горло. А потом себе.
– Держите себя в руках. Берите пример с меня: вы сдали мою особу Папаше, а я не прошу вас о бритве.
– Это не расправа, – выдавил он. – Это акт милосердия.
– Не вам рассуждать о милосердии, любезный. Напомнить?
За Бобсом