в сумке, гашиш…». Всю дорогу болтали, не могли остановиться; вспоминали, как я прыгнул… как дядя заглох на перекрестке… Как он въехал в кусты… Как он сидел там, в шоке, глядя перед собой… Всё, каждую мелочь… И снова и снова мы целовались, въезжая в ночь… Конечно, я не сказал, что ехать в Норвегию не имеет смысла, говорить такое на полпути в Рай нелепо.
Дангуоле не хотела лечь на дно в андеграунде, не хотела годами прятаться. Она не могла понять, что в моем положении имело смысл затаиться.
– Всплывать после такого рывка слишком неосмотрительно, – в один голос сказали Лайла и Пол[31], когда мы им позвонили. – Norway? Come on! Don’t be ridiculous![32]
И всё равно, Данга не хотела отказаться от надежды. Она не смогла бы жить в бегах, перебиваться случайными заработками. Она хотела, чтоб всё было «как у людей»: паспорт – профессия – пластиковая карточка… свой дом, в конце концов, сколько можно! То, что для меня было счастьем (вагончик в Хускего, елочки, бродячая жизнь), для нее было случайностью, игрой, в которую она наигралась. Томиться, почти взаперти, было чересчур. Она не собиралась всю жизнь быть бродяжкой. Ей нужно было к чему-то стремиться. Идти в рост по ступеням – ощущать под ногами твердую почву, совершать усилие, и чтоб ради чего-то, а не просто так, – ей нужна была мечта… но осязаемая мечта. Ее манили не только сами горы, фьорды, водопады… но и социальное обеспечение, возможность хорошей зарплаты, вид на жительство, комфорт. Ради комфорта она готова была потерпеть, пережить лагерное забвение. Это как обморок. Она бы вытерпела. Я с сомнением качал головой. Она била меня в плечо, говорила, что я – пессимист, твердила, что надо верить в чудеса, смеялась… Она думала, что всё это один большой прикол!
– Будем прикалываться в лагере беженцев, – говорила она и устремляла взгляд вдаль.
Ей что-то чудилось впереди…
В двадцать пять лет под носом у себя ни черта не видишь, постоянно что-то маячит где-то там… впереди… какая-нибудь фантазия… вершина… звезда… Что-то понимать начинаешь только после того, как тебя как следует шарахнет по башке; это излечивает от дальнозоркости, начинаешь трезветь, понимаешь: смертен, можешь запросто покалечиться, заразиться или – вот выяснится, что ты пустой человек; ведь пока молодой, с рук многое сходит, ты подаешь надежды аж до тридцати пяти, пока есть шарм, и вдруг – облысел, потолстел, ничего не нажил, кроме камней в мочевом; мало-помалу от перспективного молодого человека, как только отсекли надуманное, остается скучное никчемное существо, которое бормочет банальности, сосет пиво, смотрит футбол и каждый месяц молится на социал или зарплату…
…но есть другое: ты трезвеешь от головокружительной бездны, над которой тебя – как щенка за шкирку – подвесили: на, смотри, смотри! После такого тебя уже ничто не волнует и не отвлекает от сути. Надо подойти к черте вплотную, чтобы понять, что ты все-таки хочешь жить, а не искать клад на Аляске или собирать черепа бушменов. Ты хочешь жить, хотя бы просто сторожем на занесенной снегами