в жизни этой земной. Открывали то, что, если не вложит он боевой дух и твёрдость в душу отрока державного, большие беды обрушатся на Землю Русскую и без того уж претерпевшую немало горя и страданий.
Поклонился отрок Иоанн, и не повелительно слово молвил, а, скорее, просительно:
– Говорить с тобой хочу, отче Макарий.
Скорее вопрос, нежели требование.
– Слушаю, государь, Иоанн Васильевич, слушаю, – митрополит склонил голову в поклоне, стремясь хоть этим показать, что не с простым отроком говорит, причём показать уважение к титулу государеву не прилюдно, а наедине, чего не делали опекуны самозваные.
Отрок посмотрел пристально. Повторил более уверенно:
– Говорить хочу о доле своей сиротской и о служении царском. Почто это опекуны мои на людях почитают меня как государя, а в палатах царских ведут себя, как со своим подданным, как с холопом безродным. Кто я?
– Ты – государь! Государь, как отец твой Василий Иоаннович, государь великий, как Иоанн Васильевич, дед твой родной двойной тёзка твой. Ту – государь, и ждёт тебя служение государево, служение великое Земле Русской и народу Русскому. Недаром сами Небеса, указали в час твоего рождения на грозное твоё служение для врагов, громами и молниями необыкновенными указали, каких не помнили ни старожилы, ни их отцы и их деды.
Приободрился отрок.
И митрополит, и государь Иоанн всё ещё стояли посреди трапезной. Кто, согласно иерархии, должен предложить сесть к столу для продолжения беседы? Государь – глава государства, а митрополит – предстоятель церкви, главой коей является Христос.
Митрополит указал на стул, мол, садись, государь и едва тот сел на лавку, проговорил:
– Дозволь, и я присяду, в ногах-то правды нет.
Сел, не дожидаясь ответа государя-отрока, посмотрел на него по-отечески тепло и сказал негромко, проникновенно:
– Ты прав, мой государь, настало время поговорить нам… Но не о доле твоей сиротской… Нет… Ты – государь, а потому от рождения своего отец и сиротам обездоленным, крестьянам, и людям работным, и боярам, словом, всему народу русскому, и высокая доля твоя, не о своей судьбе печься, а о жизни всего народа, Самим Всевышним в волю твою отданным.
Отрок Иоанн брови приподнял, но лицо не стало оттого удивлённым, посерьёзнело лицо, а глаза, сверкнули, взгляд сделался любопытным, пронзительным.
– Ты рождён в суровое для Земли Русской время. Помнишь ли ты, знаешь ли ты о подвиге пращура твоего Дмитрия Иоанновича, великого князя Московского за победу над лютыми ворогами на поле Куликовом, на берегах Дона и Непрядвы Донским наречённого.
– Знаю, – уже с твёрдостью в голосе сказал Иоанн. – Боярин Овчина мне сказывал. О битве великой сказывал, да вот только, – погрустнел взгляд, насупился отрок и голос дрогнул: – убили его Шуйские и мамку Аграфену убили, как ни просил я их помиловать. Ведь безвинных убили-то…
– Горько, горько, государь, да только не время