Наевшись до отвала сладкой брусники, Нива заснул. Мики только жмурился, вглядываясь полузакрытыми глазами в легкую дымку, окутывавшую долину. До него доносилась снизу музыка от ручьев, бежавших между камней и через каменистые перекаты, а с нею вместе и мягкий, убаюкивающий летний шум от самой долины. Он как-то неспокойно заснул на полчаса, а затем открыл глаза и стряхнул с себя дремоту. Острым взглядом он оглядел всю долину. Затем посмотрел на Ниву. А тот, жирный и ленивый, так и проспал бы без него до самой ночи. Теперь уж Мики приходилось его беспрестанно расталкивать. И вот Мики сердито два или три раза забрехал на него и дернул его за ухо.
– Да проснись же, наконец! – казалось, хотел он сказать. – Ну что за интерес дрыхнуть в такой чудесный день, как сегодня? Давай лучше спустимся к ручью и на что-нибудь поохотимся вместе!
Нива пробудился, вытянулся во все свое жирное тело и зевнул. Его сонные глазки тоже поглядели на равнину. Мики поднялся и издал низкий, беспокойный вой, что всегда означало для Нивы, что он хотел подвигаться. Нива ответил ему, и они стали спускаться вниз по зеленому откосу между двумя невысокими холмами.
Теперь уж каждому из них было почти по полгода, и по своим размерам они уже перестали быть медвежонком и щенком. Теперь уж это были медведь и собака. Угловатые формы Мики уже сгладились и приняли свой настоящий вид; его грудь развилась; шея вытянулась и уже не казалась такой непропорционально короткой сравнительно с величиной головы и челюстей, – и его тело увеличилось и в длину, и в обхват, и вся его фигура теперь была вдвое больше, чем у самой крупной обыкновенной собаки его возраста.
Нива потерял свою детскую шарообразность и неповоротливость, хотя еще больше, чем Мики, доказывал на себе, что он не зря провел эти полгода без матери. Но больше уж он не чувствовал той нежной любви к покою, которая наполняла его раннее детство. Кровь его породы уже начала сказываться в нем, и при встрече с врагами, во время борьбы, он уже не искал для себя безопасного местечка, а прямо выходил один на один, даже и в тех случаях, когда крайние последствия казались ему до ужаса неизбежными. Говоря проще, в нем, как и в большинстве медведей, стала развиваться охота к поединкам. Но если бы нашлось еще более подходящее определение, то оно могло бы с еще большим основанием быть применено и к Мики, этому верному сыну своих родителей. Он тоже был большим задирой. Оба еще молодые, они уже все были покрыты шрамами и рубцами, которыми могли бы гордиться под старость. Вороны и совы клювами и когтями, волки зубами, раки клешнями, – все они оставили на них свои следы, а у Мики на боку зияла плешь в восемь дюймов длины, оставленная ему на память волчицей. И теперь, когда Мики вел Ниву на новые приключения, медведь послушно следовал за ним, но уже с другим настроением, чем то, с каким он обыкновенно отправлялся промышлять для себя еду, которая всегда составляла для него главное в жизни. Это не значило вовсе, что Нива лишился своего аппетита. Он мог съесть в один день