В пьесе была еще одна прекрасная роль – короля Месопотамии, дона Педро. Но, вследствие постоянных перерывов, трудно было сообразить, зачем, собственно, понадобился этот король. И все они взбирались на сцену по лестнице.
Но, к сожалению, публика не поняла и не оценила ни одной из красот пьесы. Казалось, с прибытием кардинала какая-то невидимая волшебная нить притянула все взоры от мраморного стола к эстраде, от южной стены залы – к западной. И ничто не могло разрушить очарования. Все глаза были устремлены на эстраду, и вновь прибывшие лица, их проклятые имена, их наружность и костюмы непрерывно отвлекали внимание.
Это было ужасно. Кроме Жискеты и Лиенарды, которые на минуту оборачивались к сцене, когда Гренгуар дергал их за платья, и терпеливого толстяка, его соседа, положительно никто не слушал и не смотрел на представление бедной покинутой моралите. Гренгуар, оборачиваясь взглянуть на зрителей, видел только профили.
С какой горечью смотрел он, как рушится мало-помалу возведенное им здание поэзии и славы! Рушится из-за невнимания тех самых людей, которые так нетерпеливо желали услыхать его произведение, что начали даже угрожать судье. А теперь, когда желание их исполнилось, они не обращали никакого внимания на пьесу, которая началась при таких единодушных рукоплесканиях. Вечный прилив и отлив благосклонности толпы. И подумать только, что эта же самая толпа чуть не повесила сержантов судьи! О, как ему хотелось бы пережить опять эти блаженные минуты!
Нестерпимые выкрики привратника наконец прекратились. Все уже собрались, и Гренгуар мог наконец свободно вздохнуть. Актеры тоже ободрились, и все шло прекрасно, как вдруг Коппеноль встал и среди всеобщего внимания произнес возмутительную речь:
– Господа горожане и дворяне Парижа! Клянусь Богом, я не понимаю, что мы делаем здесь. Я вижу вон в том углу, на подмостках, каких-то людей, которые как будто собираются драться. Не знаю, может быть, это и называется по-вашему мистерией, но, по-моему, тут нет ничего забавного. Они только ссорятся, и больше ничего. Вот уже четверть часа, как я жду первого удара, а они все не начинают драться. Это просто трусы – они бьют друг друга не кулаками, а словами. Вам следовало бы послать за бойцами в Лондон или Роттердам. Они показали бы вам, как следует драться; даже на площади слышны были бы их удары. А это какие-то жалкие актеры. Хоть бы они проплясали мавританский танец или придумали еще что-нибудь забавное. Да, это совсем не то, чего я ожидал. Мне сказали, что здесь будет праздник шутов и станут выбирать папу. У нас в Генте тоже выбирают папу шутов, – в этом мы не отстали от других. Вот как это бывает у нас. Мы собираемся целой толпой, как и вы здесь. Потом каждый по очереди просовывает голову в какое-нибудь отверстие и делает самую ужасную гримасу, какую только может. И тот, чья гримаса выйдет, по мнению публики, страшнее всех остальных, выбирается папой. Это очень забавно. Хотите выбрать сегодня папу по-нашему? Ручаюсь, что это, во всяком случае, будет веселее, чем слушать этих болтунов. Если они хотят, мы, пожалуй, примем в игру и их. Что вы скажете на это, господа горожане?