губ. Он не сдерживался, он забыл, что это только первая их ночь, что она еще никогда не знала мужчину, – да и как было об этом думать, если она обнимала его так горячо и бесстыдно, как он и не помнил, чтобы его обнимали, – и только наслаждался ею, терзал ее тонкие губы и нежное тело, не отпускал до утра, все не мог никак насытиться и оторваться от нее…
Уже наутро змеей заползла в голову мысль: как так, отчего она столь страстна и опытна? Не было ли обмана? Слишком уж искусна она, никакой страстью такое не объяснишь… Но она так нежно и робко прильнула к нему, и такой мягкий румянец залил ее щеки, и такой лаской засветились ее черные как ночь раскосые глаза, что он отогнал сомнения, и забыл о них, и снова прижался ртом к ее сладким губам.
– Опять на охоте? Сколь можно-то? И не надоест ему эта забава… – жаловалась Мария Темрюковна своей наперснице и советчице, няньке детей царя, Евдокии. – И меня с собой брать перестал. А знает ведь, как я охоту люблю. Как завел опричников себе, сладу нет. Все с ними да с ними… Что так смотришь на меня, Евдокия?
– Не гневайся, Марьюшка, послушай, что скажу. Давно с тобой говорить хотела, да все никак, все боялась тебя огорчить. Теперь же вижу – нельзя тянуть более. Чуть промедлим – поправить ничего нельзя будет.
– Да о чем ты, Евдокия?
– Смотри, родненькая, царь горяч и в делах амурных безрассуден. Полыхнет – и перегорит.
– Зачем говоришь такое? – вспыхнула гневом Мария, и тонкие черты ее исказились. – Разве я больше не люба ему?
– Да что ты, что ты… – заторопилась Евдокия, суетливо поглаживая молодую царицу по плечу. – Что ты…
– Зачем говоришь такое? – тихо, словно с угрозой повторила Мария. – Или знаешь что? Полюбил кого? Быть не может. Каждую ночь он ко мне приходит.
«Такова ли была ты, прежняя Гуащэнэ? – подумалось Евдокии. – Такова ли ты в Москву приехала?»
– Что ж, что приходит… Приворожила ты его, видать, равных тебе в любовных утехах и впрямь нет, как люди сказывают. Но что ж ты его не приголубишь никогда, не пожалеешь?
Губы Марии насмешливо изогнулись.
– Пожалеть? Иоанна – и пожалеть? Разве нужно ему это? В нем сила темная страшная… В нем огонь дикий. Его еще назовут великим. Его грозным назовут… А ты говоришь: жалеть его?
– А ты пожалей, Марьюшка, – терпеливо вздохнула Евдокия. – Царица Настасья-то была – голубица кроткая, ангел чистый…
– Настасья?! – вскинулась царица. – Что ж вы меня все ею попрекаете? Что ж вы меня все учите? Или брови-очи мои хуже, чем у нее? Или стан у нее тоньше был? Или любит меня царь меньше? Говори – меньше?!
– Что ты, что ты, Марьюшка, отчего же меньше? – не на шутку перепугалась старушка. – А только ты к нему с лаской подойди, добра от этого и пользы лишь прибавится. Ты вот светлицу покойницы восточными коврами застелила, чучел птичьих понаставила, в мужской одежде ходишь, по своим обычаям живешь… А ему, может, милее станы ткацкие да пяльца, что Настасья любила, да кроткие девицы-умелицы, да тишь