И никто не успел даже тронуться, когда Ромас Коланта – так звали парня, обливал себя бензином. Еще момент – и пламя полыхнуло во все стороны, освещая все больше и без того солнечную улицу. Он горел как огромный факел, жар мгновенно окутал его, не подпуская на несколько метров к себе никого и ничего.
Последние и единственные слова, какие доносились от горящего юноши, были: «Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai!..[6]»
– Его не спасли? – нетерпеливо влез я.
– Нет, что вы… И фонтан же с водой рядом был. Не успели даже подбежать. Сначала толпа словно застыла, буквально остолбенела. Наступила мертвая тишина, только ужасно-четкое потрескивание лопающейся человеческой кожи и запах жареного человеческого тела заполнили пространство… Когда потушили этот факел-свечу свободы, он уже не жил…
– Разве за какую-то идею можно отдать жизнь? Да еще так – самосожжение… «Свободу Литве!»… А что, она разве не такая же советская республика, как БССР? – с большим недоверием и нарастающим сомнением высказал я свое отношение к рассказу удивительного соседа по пивному столику. У меня не укладывалось в голове, что за такие отвлеченные идеалы, как свобода, независимость, в конце концов, Родина, можно пожертвовать собой.
– Можно, еще как можно! Более того, Литва, Родина – это единственное, ради чего стоит жить. За Родину можно отдать все, – величественно, но с тоской и надрывом сказал Ромуальдас и добавил:
– И он, Коланта, был не один! 18 мая – в день похорон Ромаса Коланты – на Лайсвес аллее собралось более трех тысяч человек, в основном молодежь. Акцию протеста начали разгонять милиционеры, но их явно не хватало. Поэтому вызвали еще дружинников и солдат. Людей начали избивать и арестовывать. Как часто практиковалось в Советском Союзе – брили под ноль головы и вывозили за несколько десятков километров за город.
Были арестованы 402 человека. Из них 33 потом привлекли к административной ответственности, а шестерых посадили за хулиганство и антиобщественную деятельность. В эту шестерку входил и я…
Ромуальдас замолчал. Молчали и мы, так как не знали, что тут можно сказать. Очень неожиданные и возвышенно-благородные речи прозвучали. Но рассказ еще не закончился.
– Мне послышалось, что вы говорили по-белорусски. А я немного знаю ваш язык. В лагере со мной сидел ваш белорусский патриот Василий Деркач. Мы с ним часто разговаривали, и благодаря ему я знаю, что мы, литовцы, с вами, белорусами, имеем большую общую историю… И вам, белорусам, есть чем гордиться, даже Вильнюс первоначально назывался по-славянски – Кривой город. Здесь жили ваши предки – белорусы и… – в этот момент Ромуальдас на мгновение задумался и приумолк.
– Но ведь вы – литовский патриот, – сказал я, воспользовавшись паузой, – а хвалите нас?
Я назвал Ромуальдаса патриотом потому, что не осмелился использовать слово «националист». И спросил:
– Так почему вы… о нас, белорусах, так с любовью, что ли, говорите? – попытался высказать я не совсем определенную мысль.
– У