в надежном укрытии. Они стали целовать друг друга, словно желая слиться воедино с помощью губ и языка. На Тересе был тонкий свитер со свободным, низко спущенным воротником, и Хулио, оттягивая свитер, целовал ее плечи, разделенные почти пополам тоненькими бретельками. Его руки казались на удивление опытными, а ее – теряли силы с каждым мгновением, и он жадно следил за тем, как она все больше и больше отдается ему, возвращая сторицей каждое доставленное им удовольствие. Но когда в минуту самого большого наслаждения он заглянул ей в глаза, то вдруг увидел в них ту самую тоску, которую испытывал сам, и обе их печали слились, придавая особенную остроту наслаждению.
В тот день произошло кое-что необычное, а именно: в миг, когда Хулио почувствовал, что больше ему не выдержать, и опустил спинку сиденья, чтобы, не теряя ни минуты, овладеть Тересой, он вдруг услышал ее шепот: “Я видела странного человека”. Хулио тут же посмотрел в окно, но сквозь запотевшие стекла не было видно ничего, кроме крупных дождевых капель, каждая из которых еще больше отделяла и защищала Хулио и Тересу от всего мира. Он увидел лишь мелькнувшую за окном тень, даже силуэт которой было невозможно четко различить – вероятно, прошел человек под большим зонтом. Тогда Хулио подумал, что Тереса просто что-то вспомнила или, погруженная в свои мысли и ощущения, произнесла эти слова, вовсе не обращаясь к нему. Но его поразило, насколько точно фраза, произнесенная Тересой, передавала то непреходящее чувство вины, которое испытывают оба партнера в адюльтере.
Нет, печаль не мешала их счастью. Скорее она усиливала его и даже, можно сказать, упрочивала. В один прекрасный день Хулио понял, что не представляет себе, какими были бы их с Тересой отношения без этого привкуса горечи, без постоянного ощущения тревоги.
Со временем, однако, чувство вины и чувство печали слились в единое целое, и это положило начало той медленной эрозии, которую они оба замечали, но о которой никогда не говорили. Так однажды, когда Хулио уже терял над собой контроль, лаская шею Тересы, она вдруг сказала: “Пожалуйста, постарайся не оставлять следов”. Слова Тересы мгновенно погасили его порыв, хотя ей вовсе ни к чему было их произносить: Хулио в подобных вещах и без того был крайне осторожен, не столько потому, что определил границы, которые не позволял себе переступать, сколько потому, что это придавало их запретным играм еще большую остроту. Он полагал, что любовь есть воплощение забытых фантазий, есть, в своем роде, спектакль, а потому и участники его должны следовать в своих поступках тем же правилам, каким подчиняются актеры на сцене. С другой стороны, Хулио считал просто неприличным оставлять какие-то следы любовных утех на теле замужней женщины. Он был убежден, что любовник, поступающий подобным образом, добивается только одного: нанести оскорбление мужу, вступить с ним в открытое соперничество. Для Хулио подобное поведение было неприемлемо: любовник всегда находится в намного более выгодном положении, чем муж, и некрасиво подчеркивать свое преимущество.
С