утренних настроениях. Однако чувствую, что, как только деревянные фигуры начинают свое волшебное движение по клеткам, что-то внутри меня отзывается какой-то чудесной мелодией, которая не слышна другим. А мной она овладевает совершенно. Заставляет вдохновенно следить за неспешным маршем то робких, то просто деловых, то неожиданно решительных пешек. Неотрывно наблюдать за плавным скольжением вовсе не грузных слонов и за резкими скачками грациозных коней. Поглядывать на строгую, неприступную башню, называемую ладьей, и стараться предугадать, когда из терпеливого стража-охранника она преобразится в грозного воина. Сопереживать королю, которого, несмотря на все старания верного войска, неминуемо ждет поражение. И восхищаться, и преклоняться перед доблестью, благородством, жертвенностью и мастерством ферзя.
Я прикрываю глаза и снова вижу плывущую над доской белую фигуру. Она тонка и изящна, но обманчивая легкость не может заставить забыть о скрытой в ней силе и власти, которую она постоянно проявляет на поле, предавая сражению ту остроту и накал, без которых невозможна ни одна настоящая битва. Если король – терпеливый тактик, ожидающий от своей армии хитрых ходов и блестящих атак, то ферзь – отчаянный полководец и вместе с тем мудрый стратег, умеющий не только нападать, но и маневрировать, и при необходимости отступить, передохнуть, снова собраться и так развернуть на поле свои войска, что сопернику неминуемо придется отойти и признать поражение.
Ферзь в моем воображении вальсирует над доской, и я, конечно, не слышу приближающихся к кровати шагов.
– Опять? – Строгий вопрос мамы обрывает мелодию, ферзь падает, и мне кажется, я слышу громкий стук деревянной фигуры. Распахиваю глаза и понимаю, что стук действительно был. Это сосед положил короля на доску, признавая превосходство отца.
Мне неуютно под строгим взглядом матери. Я пойман, уличен, застукан. Ведь она строго-настрого запретила мне играть даже в воображении. Почему-то мое увлечение доской и фигурами казалось ей страшным и опасным. Она настолько привыкла бояться за мое физическое здоровье, что живой интерес к шахматам у маленького ребенка показался ей симптомом психического недуга. Страхи эти вполне объяснимы – мама никак не могла избавиться от страха меня потерять. Ведь это едва не произошло. Мне не было и двух лет, когда коварный коклюш привел меня к порогу смерти. Я задыхался, изо рта шла пена, и врачи, не выбирая выражений, сообщили маме, что часы мои сочтены. Не представляю, как можно выдержать подобную весть, как найти в себе силы куда-то двигаться и что-то делать. Но мама сделала: послушала двух моих бабушек и священника, которые в три голоса твердили, как будет ужасно, если невинное дитя преставится некрещеным. Решиться на подобный шаг в те годы – огромный риск. Еще был жив Сталин, и, скорее всего, если бы о мамином поступке стало известно, карьера отца закончилась бы в одно мгновение. Но по сравнению со смертью ребенка ничто не имело значения.
Насколько же страшно было маме отрывать меня от себя, насколько жутко было видеть, как меня – полуживого – окунают в ледяную купель! Но холодная вода стала тем самым клином, что вышиб из меня коварный коклюш. От стресса я закричал во всю мочь, а священник засмеялся и объявил свой вердикт:
– Жить будет.
Я выжил, но продолжал доставлять маме постоянные волнения своими бесконечными простудами: фарингиты, тонзиллиты, ларингиты были моими постоянными спутниками. Если и быть благодарным моему плохому здоровью, то только за то, что мама не долго думая ушла с работы и посвятила себя заботам обо мне и о моей старшей сестре – Ларисе. И сделала она это настолько комфортно и ненавязчиво, что мы в отличие от многих других детей, которых берегут от детских яслей и садов, выросли не аморфными и инфантильными, а по-настоящему зрелыми и самостоятельными людьми.
Моя очередная простуда случилась как раз вскоре после того, как мама, не разобравшись в том, насколько моя возня возле доски близка к настоящим шахматам, забрала ее у меня и решительно запретила брать фигуры. Но запрет только распалил мой интерес, я не мог удержать себя и не хотел. И прежде чем заболеть физически, я успел заболеть ментально – заболеть шахматами. Лежа в кровати под одеялом, из-под которого мне не позволяли вылезать, я обнаружил, что для игры в шахматы совсем не обязательно использовать доску и фигуры – их можно сколько угодно рисовать в воображении, и это нисколько не надоедает. Я настолько увлекся своим открытием, что не заметил, как подошла мама и стала пристально меня рассматривать. Мое поведение и мой внешний вид ее насторожили. Я не спал и не играл с игрушками, но вместе с тем находился в каком-то видимом напряжении, будто решал очень сложную, одному мне ведомую задачу. Мама попыталась окликнуть меня, но я лишь отмахнулся и продолжил витать в собственных мыслях. Мама не знала, что делать, молча наблюдала за мной, а потом спросила, пораженная:
– Играешь?
Я только кивнул, соглашаясь, и жестом попросил ее не мешать.
– Прекрати немедленно! – Мама повысила голос, нахмурилась. – Я же тебе запретила!
Я не понимал ее негодования, но прекратил. Тем более что думать во время скандала невозможно. Ощутив мое расслабление и покорность, мама ушла. А я повернулся к стене,