вошел в погреб. Крысы вились у его ног, верещали, когда он наступал на хвосты, взвизгивали, когда его каблуки ломали их серые спины… но кусать, разумеется, не смели.
Насвистывая «Ah, du lieber Augustin», Вернер перешагнул через голые ноги Марты, местами обглоданные до костей, и достал из ниши в стене очередную бутылку.
– Вы должны простить их за deshabille, – сказал он. – У них совсем не было времени приодеться.
Я схватился за рукоять секача и дернул что было силы. Древесина затрещала, выпуская окровавленную сталь.
– Вы действительно такой болван или решили наняться ко мне в оруженосцы? – осведомился Вернер не оборачиваясь. – А впрочем, и правда, захватите его с собой.
А если захлопнуть дверь перед носом Вернера, запереть его здесь, в смрадной темноте с крысами?
Эта мысль обдала меня волной сверхъестественного, кощунственного ужаса.
Он благополучно вышел из погреба и захлопнул дверь.
– Вы все еще хотите увидеть спящую красавицу?
В девичьей спаленке витали другие запахи: разгоряченной плоти, мочи и пота. Серый свет, струившийся сквозь оконный переплет, расчерчивал нагое тело Габи на квадраты. Ее высокую грудь пятнали кровоподтеки и полукружия укусов, щиколотки и запястья, прихваченные веревками к спинкам кровати, были растерты до мяса, разбитые губы спеклись. Меж разведенных бедер был пристроен плюшевый мишка с одним ухом.
– У, бесстыдник! – Взяв медвежонка за шею, Вернер кинул его на пол и осторожно накрыл ладонью пушистый холмик между ног девушки. Габи жалобно застонала во сне. Воображение нарисовало мне, как она содрогается под толчками насильника, как лежит потом в темноте, глотая бессильные слезы… Пальцы сильнее стиснули рукоять бесполезного секача. Я не смог бы ничего сделать, даже если бы перед Вернером лежала моя сестра или мать.
Но говорить я мог и высказал все, что думал о нем, в самых крепких русских и немецких выражениях.
– Sticks and stones may break my bones, – ответил Вернер, орудуя пальцами, – but words will never hurt me… and sticks and stones, too.[2]
– Отпустите ее. Или, клянусь, я все-таки найду способ вас убить.
Он вогнал пальцы глубже. Глаза Габи распахнулись – огромные, полные боли и ужаса. Она закричала, забилась на постели, выгибаясь всем телом и мотая головой по подушке.
– Перестаньте, Вернер!
И он, представьте себе, действительно перестал. Его пальцы выскользнули из истерзанного лона девушки – и сжались в кулак, и кулак этот влепился с размаху мне в лицо. Что-то звонко лопнуло в голове, перед глазами полыхнула вспышка, алая, как знак во лбу у Вернера. Я даже не почувствовал, как он вырвал у меня из руки оружие, но услышал его слова:
– …А вот так бывает, когда меня пытаются обдурить…
Изогнутый обух секача врезался мне под дых. Я согнулся пополам, хватая ртом воздух. В следующее мгновение обух угодил мне в челюсть, запрокинув голову назад. В глазах опять сверкнуло, рот наполнился кровью, и я рухнул навзничь. Даже сквозь звон в ушах до меня доносились крики Габи. Повернув голову, я встретился