шестнадцать или семнадцать лет, но я был мал ростом. Наша семья, как и многие тогда, голодала. А тот – намного старше, он уже взрослый. Парень бесцеремонно похлопал меня по карманам и обыскал. Потом забрал вещевой мешок и достал из него узелок с пожитками. В узелке была варёная картошка и кусок лепёшки, которую мать испекла мне в дорогу. «Из деревни, что ли, едешь?» – с недовольным видом спросил детина. Не дожидаясь ответа, он сходу откусил от лепёшки и чуть было не поперхнулся. «Хлеб-то у тебя из чего?» – удивился он. «Ну, из клевера», – говорю.
Я слушал деда очень внимательно и старался не перебивать, но тут уж не выдержал.
– Вы, что же, в войну и после войны пекли хлеб из клевера, из травы, одним словом?
– Да, пекли, – спокойно ответил дед. – Мать собирала головки клевера и сушила в печи, а потом толкла и делала муку. Затем добавляла немного настоящей муки, ржаной, и пекла лепёшки. Временами так и питались, потому что картошки тоже не хватало. Недаром в войну картошку называли «вторым хлебом».
Я вспомнил, что у деда было четверо младших братьев и сестёр, и надолго замолчал, размышляя.
– Ты не думай, что после войны мы жили и питались совсем уж плохо, – сказал дед, увидев моё изумление. – Во всяком случае, у нас в семье от голода никто не умер. Ведь было время, когда по деревням развозили блокадных ленинградцев. Вот уж кто действительно натерпелся! В каждый дом брали одну или несколько семей, и мы тоже взяли.
Я уже слышал об этом от родных, но не задумывался, в каких условиях это происходило, и только покачал головой.
– Да, кормили их, – просто сказал дед. – Тогда в деревне было, всё же, немного полегче с продуктами, и мы своих всех спасли. Но это было непросто. Ленинградцы, пережившие блокаду, приезжали настолько истощёнными, что их желудки уже не принимали пищу. Сначала приходилось давать еды понемножку, но мы всех выходили. И что интересно, – оживился дед Алексей, – один из спасённых, лет через тридцать с лишним, после приезжал к отцу в деревню. Как он радовался, что тот ещё жив! Они долго разговаривали, а потом сфотографировались. И приезжал он не один, а со взрослым сыном.
Я уже знал эту историю и видел фотографию, но сейчас меня больше интересовал случай в поезде. Тем временем дед Алексей снял с плиты закипевший чайник и залил уже приготовленную заварку. По кухне распространился неповторимый аромат молодых побегов чёрной смородины. Обычно мы заваривали так чай на рыбалке, но сегодня ходили в лес за черникой, и на обратно пути я нарвал смородиновых листьев и веточек. На кухне, где мы сидели, уже царил полумрак, а на улице было ещё достаточно светло. За маленьким окном серела обрамлённая травой дорога, виднелись соседние избы, иногда доносились приглушённые крики ребятишек и тявканье собак. Я любил это время суток. Мне нравилось, не зажигая света, «сумерничать», как говорится. Глядя на руки деда, покрытые синими набухшими венами, на смуглое морщинистое лицо,