крошки.
– Ты же звонишь и рассказываешь.
– Ну да: я, совсем посторонний человек, рассказываю о ее сыне.
– Во-первых, ты как-никак приятель, может быть, даже друг. А во-вторых, стороннему всегда проще… Разлей-ка еще, хорошо идет…
После четвертой я совсем расслабился и распустился.
– С дипломом меня, наверно, прокатят.
– На вороных. Горе наше хрипит и бодается. Жалеет, что нет больше волчьих билетов.
– Вот они – либералы наши, – огрызнулся я не совсем искренне.
– Он не за власть – он за науку обиделся. Колесо должен был статью сдавать по твоим результатам, а теперь пролетел.
– Прокатился. Они меня прокатили, я их – мы квиты. Я был зол. Я был несказанно зол. Я даже Мишке не мог объяснить, как я зол. Но он хорошо чувствовал мое настроение, а потому разлил еще по одной.
– Послушай – оба они нормальные мужики. Просто трезво, понимаешь – трезво, глядящие на этот мир.
– Конечно, все они трезвенники: и Горе, и Колесо, и твои отец с тестем. Не то что я – пялюсь на мир поверх ободка стакана.
– Вообще-то у человека в мире есть два выхода: либо ты применяешься к обстоятельствам, либо обстоятельства применяют тебя.
– Должен быть еще и третий – чтобы остаться человеком…
Мы задымили одновременно. Смелянский сосредоточенно пыхтел, выдувая дым конусом, а я откинулся на спинку стула и смотрел, как мои колечки взвиваются к потолку.
– Так с кем же ты? К чему этот бунт, Боря? Чего, в конце концов, хочешь?
– Я тебе отвечу, брат, с прямотой предпоследней: наедине хотел бы я… хотя бы раз побыть.
Я понял тут же, что смешал в одно строчки из разных стихотворений, да еще и разных поэтов. Но поправляться не стал, поскольку эдак вышло куда интереснее.
– Не выйдет, Боря. Очень тесно в нашем огромном мире.
– Кому как. Я человек маленький – могу и в сорок шестой размер забраться.
Огромный Смелянский смерил меня затуманенным взглядом и даже покосился под столик.
– Все равно не получится. Ну не выйдет у тебя одному, хоть ты лопни! Невозможно это. Никак. Не может один человек ни черта…
– Понадобилось немало времени, чтобы он это сказал, и целая жизнь, чтобы он это понял, – закончил я за него цитату. – А у меня жизнь еще начинается. Может быть, и я это пойму. Лет через сто…
Граф появился, когда за окном уже было совсем черно. Да и у нас, на кухне, казалось немногим светлее, а уж на душе у меня и вовсе было муторно. Две запыленные сорокаваттки, еще тлевшие в приткнувшейся к потолку трехрожковой лампе, разве что напоминали нам, что на дворе – вечер. Бутылку мы уже успели разболтать до конца, и разговор тоже едва теплился, под стать освещению. Хозяин выставил еще водки и, наскоро обжарив на глубокой чугунной сковородке принесенную колбасу, слил туда еще едва ли не десяток яиц.
– Жрать хочу вусмерть.
Как я понял, в этот день он пахал на овощной базе. Вагоны пришли для кондитерской фабрики, и пришлось складывать штабели из мешков с сахаром.