стояла перед ним на коленях, обнимая его голову, шептала слова утешения и любви. И вот тогда случилось ЭТО. Он весь напрягся и отпрянул, посмотрел на нее, тяжело дыша, и Селия увидела его лицо. На нем было написано все: сострадание, смущение, отчасти страх и то, что было труднее всего принять, – физическое отвращение. Она увидела себя его глазами. Морис скорбел по стройному, веселому, прекрасному существу; а некрасивая немолодая женщина выбрала именно этот момент для того, чтобы броситься в его объятия… Он, конечно, взял себя в руки и ничего не сказал. Даже пугающие всхлипы оборвались коротким «ах», как у ребенка, получившего вдруг конфету. Селия думала, что лучший способ преодолеть горе – испугаться за себя самого. Тогда она, забыв об изяществе, с горящим лицом шлепнулась в свое кресло. Морис пробыл у нее столько, сколько требовала вежливость. Она наполняла ему бокал, слушала его сентиментальные воспоминания о жене – Боже, ну и дурень, что за короткая память? – изображала интерес к его планам длительного отдыха за границей с целью «попытаться забыть». Только через полгода Морис счел возможным снова побывать в коттедже «Розмари»; еще позже до него стало доходить, что Селия не возражает, чтобы он появлялся с ней на людях. Перед отъездом на долгий отдых он письменно уведомил ее, что теперь она упомянута в его завещании «в благодарность за сочувствие и понимание после смерти его ненаглядной жены». Понимания у нее было не отнять: именно такой грубый, бесчувственный жест он считал наиболее подходящим способом извиниться. Однако первой ее реакцией была не злость или унижение; ей просто стало любопытно, сколько он ей отписал. С тех пор ее любопытство неуклонно возрастало, а теперь вопрос приобрел завораживающую безотлагательность. Речь могла идти о какой-то сотне, а могла и о тысячах, о целом состоянии. Недаром Дороти слыла состоятельной женщиной, а у Мориса не было других наследников. Со сводным братом он никогда особенно не ладил, а в последнее время они еще больше разошлись. Кроме того, разве Морис не являлся ее должником?
На ковер легла полоска света из прихожей. Элизабет Марли молча вошла в комнату – босая, в мерцающем в полутьме красном халате. Сев в кресло напротив тетки, она вытянула ноги к камину, пряча лицо в тени.
– Я слышала, как вы вошли. Принести вам что-нибудь? Может, теплого молока?
Тон племянницы был нелюбезный, неуклюжий, как она сама, но предложение прозвучало неожиданно, и мисс Колтроп была тронута.
– Нет, спасибо, милая. Пойди ляг, а то простудишься. Я сама принесу тебе наверх попить.
Элизабет не шелохнулась. Мисс Колтроп снова бросилась на камин с кочергой наперевес, и на сей раз из пепла вырвался язык пламени, руки и лицо лизнуло желанное тепло.
– Ты благополучно довезла Сильвию до дому? Как она?
– Не очень хорошо, в общем, как всегда.
– После вашего отъезда я подумала, не лучше было бы настоять, чтобы она заночевала здесь. У нее