замыслах командования, то у разведчика они больше зависели от собственного ума и сноровки. Так что тут встречались бойцы с опытом от самого июня сорок первого.
В их роте, кроме самого старшего лейтенанта Смирнова, из таких первых комсомольцев на весну сорок третьего служили трое, и авторитет их был беспрекословен. Даже для воров.
Понятно, «на перекур» сказано фигурально, курящие в лесу некурящими отслеживаются метров за пятьдесят-семьдесят. Просто здесь, за хатой, можно было «перетереть» без лишних глаз и ушей. Спор повёлся тактико-стратегический, по принципам прохождения «бесед». Старшой предлагал ничего не менять и являться чётко по приказанию, то есть в азбучном порядке от «а» до «я». Копоть же хотел немного помутить – мол, кто-то в наряде, кто-то у врача и прочее, прочее, чтобы ему с его «ш» оказаться посреди «а» и «б». По логике Копоти, капитан на первых порах особо рыть не станет, надеясь всё равно до конца дня кого-то в виноватые назначить. Поэтому пусть первыми чистилище пройдут рябые. А в конце предъявить ему самых бело-невинных, типа Пичуги и Кырдыка. Логика убедительная, однако если капитан подвох учует, а он, по породе своей борзой, обязательно учует, то тогда горюшко на всех ляжет.
Копоть кашлянул, и Живчик махом поднял на колени тяжко звякнувший вещмешок. И это было ошибкой. Принципиальной. О том, как неделю назад, когда рота только располагалась в пункте дислокации, обживалась, копала дозорные и огневые точки, минировалась, а блатные куда-то по ночам отлучались, знали все. Что-то из раздобытого в блиндажах и схронах выбитых фашистов воры внесли в общий котёл, но, понятно, что-то и замагатили. Ну, это их натура, а с другой-то стороны, деловые всерьёз рисковали подорваться или попасться патрулю, так что осуждать их было сложно.
Только вот сейчас мазурики лопухнулись. Грубовато вышло. Так с товарищами по оружию поступать не стоило. От «фронтовой» – коричневого французского коньяка с розовой консервированной колбасой и хрупкими галетами – никто не отказался, но переходить на сторону мутильщиков теперь даже и не думали. Вроде как купленные получаются. Не задорого. Так что и поддакивающий до того Копоти Лютый замялся.
– А ты, Дьяк, как мыслишь? – Копоть щедро плеснул в кружку коньяк, а Живчик выложил на левую ладонь толстый кружок колбасы на галете. – Тебя, понятно, на «б» из первых позовут, но дело не в личном фарте, а в понятиях для братвы. Если мы с Живчиком на войне по правилам, то ты да Лютый, вообще, висельники политические. Вам контрреволюцию за папу-маму враз навесят. И кто тогда за вас встрянет, если не мы? Не все мы?
Копоть почти улыбался криво подрагивающим ртом, только ледяной чёрный взгляд по-лагерному никогда не опускаемых глаз выдавал всё его быкование. Как же он сейчас проклинал себя за то, что затеял публичное бодание со Старшим, вполне понимая, что, скорее всего, проиграет, и теперь всё его блатное самолюбование пылало от унижения.
– Да, Дьяк, что ты думаешь?
Ярёма