настроение чувствуется. Чувствуется, что, работая над ней, вы не о деньгах думали, не о том, кому и за сколько ее впарите… Очень хорошая вещь, правда! Долго писали?
– Два меся… – начал Степан Степанович, увидел выражение лица приезжего и поправился раньше, чем его недоверчивая улыбка распустилась до конца: – Полтора часа.
– Славно, – радуясь неизвестно чему, произнес незнакомец и, изогнувшись, выудил из заднего кармана джинсов бумажник. – Извольте получить. Если я не ошибаюсь…
Он назвал сумму – вслух, громко и отчетливо. Чернушкин похолодел вторично – не оттого, что сумма была неправильная, а оттого, что Завьялов стоял теперь в каких-нибудь трех метрах за спиной у приезжего и внимательно прислушивался к их разговору, сверля Степана Степановича недобрым взглядом.
Расплатившись, приезжий пожелал Степану Степановичу творческих успехов, забрал покупки и удалился. Чернушкин трясущейся рукой засунул деньги в карман. Глаз он не поднимал – смотреть на Завьялова ему было страшновато; пока Костя оставался вне поля зрения, можно было думать, что все как-нибудь обойдется, рассосется само собой.
– Ну что, Стаканыч, козел тебя нюхал, – послышался у него над ухом знакомый грубый голос, – крысятничаешь помаленьку? Мы о чем договаривались? Что ж ты, гнида старая, общество подводишь? Знаешь, как это грамотные люди называют? Демпинг! А за демпинг, знаешь, что бывает? Не знаешь? Санкции! А ну, пойдем, я тебе все это подробно растолкую…
– Ну, чего, чего? – слабо упираясь, забормотал Чернушкин. – Какой еще демпинг, Костя, ты что? Ну, попросил хороший человек скинуть маленько… Что же мне, совсем без заработка оставаться?
– Пойдем, пойдем, – кладя ему на плечо волосатую ручищу, сказал Завьялов. – Без заработка он останется… Только о себе думаешь, Стаканыч! А что людям детей кормить надо, это тебе как – по барабану?
Сопротивляться было бесполезно. Придерживая Чернушкина за плечо, Завьялов увлек его за продуктовые ларьки, где дырявая тень жестких пальмовых листьев лениво шевелилась на выгоревшей, замусоренной траве газона. За ними лениво, нога за ногу, плелись еще двое художников. Чернушкин их знал – вполне обыкновенные, приличные люди, с одним из них Степан Степанович когда-то любил сыграть в шахматы…
Первый удар в солнечное сплетение застал его врасплох, и Чернушкин непременно упал бы, если бы Завьялов не удержал его, схватив свободной рукой за грудки.
– Как ты… Как ты смеешь, сопляк? – выдавил Степан Степанович, когда к нему вернулась способность дышать. – Ведь я же тебя, мерзавца, учил!
Он действительно был поражен до глубины души тем простым фактом, что Завьялов осмелился поднять руку не просто на пожилого человека, а на своего школьного учителя. Костя, однако, не выглядел смущенным.
– Ничего, – сказал он, с наслаждением наматывая на кулак рубашку Степана Степановича, – раньше ты меня учил, теперь я тебя поучу. Глядишь, и тебе моя наука пригодится, как мне твоя пригодилась…
Он