по крайней мере, полагала она сама, и ей до сих пор не встретился безрассудный смельчак, у которого хватило бы нахальства с этим спорить. Иногда ей казалось, что ее шеф готов высказать вслух свои никчемные соображения по этому поводу, и она с радостью готовила к бою тяжелую артиллерию, но Трауб всякий раз сдерживал свой неразумный порыв, и правильно делал – в случае чего фройляйн Дитц уничтожила бы его беглым огнем так же основательно, как испанские завоеватели некогда уничтожили цивилизацию древних инков.
Ей не в чем было себя упрекнуть, и она не позволяла этого другим. Если под ее руками ломался купленный на прошлой неделе ксерокс, виновата была не она, а производитель копировальной техники или недобросовестный поставщик. Если ей случалось перепутать на столе у Трауба бумаги, которые он по свойственной ему ограниченности считал важными, это происходило только потому, что секретарша в тот момент думала о вещах по-настоящему важных – о том, например, как лихо она позавчера отбрила мясника, дерзнувшего отпустить двусмысленный комплимент по поводу ее прически. И если она до сих пор оставляла безнаказанными косые, полные животного вожделения (как ей казалось) взгляды шефа, так только потому, что он свято соблюдал возложенные на него трудовым соглашением обязательства и неплохо платил.
Итак, Трауб явился в контору до начала работы, чего за ним, вообще-то, не водилось. Фройляйн Дитц восприняла это как еще одну мелкую несправедливость судьбы, которую следовало стойко перенести, заперла машину и, гордо неся сухую носатую голову с собранными на затылке в пучок жидкими сальными волосами, величественно вступила в вестибюль.
Шаркая огромными плоскостопыми ступнями, она подошла к лифту. Компания четырех молодых людей обоего пола, занимавшаяся чем-то до отвращения похожим на грубый флирт, при ее приближении почтительно умолкла. Теперь все смотрели прямо перед собой, делая вид, что незнакомы. Фройляйн Дитц сухо поздоровалась и, ни на кого не глядя, первой вступила в кабину. Когда створки дверей сомкнулись, оказалось, что в лифте она одна. Фройляйн Дитц не удивилась: ей было не привыкать. Отпраздновав свой тридцать пятый день рождения, она окончательно поняла, что семейное счастье ей не светит, и вздохнула с облегчением: мысль о том, что рано или поздно придется впустить в свою личную жизнь какого-то самца с волосатой грудью и пивным животом, не особенно радовала ее даже в юности. Она была худа, костлява, некрасива, носила обувь сорок третьего размера и совершенно не следила за своей внешностью, поскольку не видела в этом нужды. У нее был кот Микки и походы в лютеранскую церковь по воскресеньям, а в чем-то большем она просто не нуждалась.
Поднявшись на третий этаж, секретарша подошла к двери конторы. Дверь, как и следовало ожидать, оказалась незапертой. В приемной ощущался слабый, наполовину выветрившийся, но явственный запах табачного дыма, заставивший фройляйн Дитц недовольно наморщить длинный хрящеватый нос. Трауб прекрасно знал, что она не выносит этого запаха, и с маниакальным упорством