расплющить в блин даже большегрузный самосвал; их орудия производства – ручные тележки для багажа и вместительные клеенчатые баулы, на которых, как порой начинает казаться, зиждется нынешнее экономическое процветание Китая, – служат куда более заметным национальным признаком, чем цвет кожи или строение черепа. Смуглые чернявые украинцы, бледные, как непропеченное тесто, белорусы, горячие и горбоносые сыны Кавказа, плосколицые и раскосые дети Индокитая – все они давным-давно сплавились воедино, дав начало новой могучей нации, существующей независимо от того, что каждый из них думает по этому поводу. Ее язык – арифметика, ее бог – чистоган, а нательный крест и ладанку с мощами святых заменяет калькулятор.
В четыре часа утра жизнь на Черкизовском рынке уже бьет ключом, но начинающееся столпотворение в увешанном и заваленном пестрым копеечным барахлом лабиринте служит лишь предвестием дневного безумия. Тележечники еще только начинают выкатывать и загружать свои тяжелые и неповоротливые багажные платформы на резиновом ходу, и их пронзительные вопли «Дорогу! Дорожку! Дорож-ж-ш-шьку!!!» в это время еще не успели слиться в однообразный многоголосый хор. Количество наваливаемых на их тележки тюков с товаром вызвало бы содрогание даже у ломового битюга, а кишащий людскими толпами лабиринт, через который они безошибочно, никого не задев, с безумной скоростью провозят этот невообразимый груз, заставил бы даже Минотавра рыдать, как малое дитя.
В четыре часа утра по Черкизовскому рынку уже снуют карманники-виртуозы, способные незаметно извлечь деньги даже из нижнего белья семипудовой горластой хохлушки, полагающей, что ее необъятный бюстгальтер надежнее депозитной ячейки швейцарского банка. Кидалы с симпатичными, открытыми лицами и ангельски честными глазами пьют утренний кофе, грея о пластиковые стаканчики ловкие музыкальные пальцы, и краснорожий мордоворот в черной униформе с броской надписью «ОХРАНА» поперек жирной спины дружески просит у них огоньку. Вокруг ртутных ламп понемногу густеет смрадный туман, состоящий из сигаретного дыма, чада многочисленных кухонь, выхлопных газов и испарений тысяч людских тел; в половине пятого где-то на Черкизовском рынке уже слышны истеричные вопли женщины, оплакивающей вырезанный кошелек. Вор в это время высматривает очередную жертву на противоположном конце лабиринта; те, кто слышит пронзительные жалобы обворованной, щупают собственные кошельки и торопливо проходят мимо, а торговцы, которым некуда идти, обмениваются равнодушными замечаниями по поводу происшедшего. Москва – государство в государстве, а Черкизовский рынок – это город в городе. И если Москва не верит слезам, то уж Черкизовский рынок не верит им и подавно…
Ранним утром соловьями разливаются армяне, втирая заезжим лохам плащи из дешевого дерматина по цене натуральной кожи. Они прижигают свой товар зажигалками, демонстрируя его высокое качество, и говорят, ни на мгновение не закрывая рта. Это песня сирен, заманивающая наивного путника