Я и есть революция. Юля Артёмова

хруст веток, тупые резкие звуки ударов. Кто-то резко вырывает меня из толпы, а я пальцами цепляюсь за фотоаппарат, единственное моё сокровище: Маша говорила, что фотоаппараты разбивают в первую очередь.

      Прямо передо мной на плитку падают люди – пожилые, молодые, женщины и девушки, парни, мужчины, – и я отступаю и не знаю, что делать: и стоять невозможно, и уйти никак нельзя. И ещё камера на шее, я поначалу прячу её, кутаю в шарф, как живую. А потом сама прячусь за ней, смотрю в маленькое прямоугольное стёклышко видоискателя – и всё происходящее кажется фильмом. И почему-то не могу нажать кнопку.

      – Надо уходить, – тихо говорит Митя. Мы берёмся за руки, чтобы не потеряться, идём быстро, стараясь не срываться на бег.

      Прямо перед нами пробегает колонна бойцов в чёрном, мы будто стали для них невидимыми.

      Мы отходим дворами, нет ничего – кроме испуганных округлившихся глаз, – что бы выдало в нас протестующих. Мы просто дети, загулявшиеся допоздна. Фотоаппарат камнем висит на моей шее и тянет меня туда, на небезопасное дно. Тогда я впервые ощутила это чувство, щекотное и волнительное, когда хочется быть в самой гуще, видеть, как меняется история, чтобы потом рассказать об этом другим. В тот раз я была не готова, я ушла без единого кадра.

      Мы возвращаемся по домам молча, словно пристыженные. Говорить тут особенно нечего. До этого никто из нас не интересовался политикой, но мы начали – после этого вечера. А я поняла, кем хочу быть. Через месяц я купила свой первый широкоугольный объектив.

      А ещё через год мы снова поехали в Киев, только я так и не смогла вернуться в Минск. Ничего не планировала, просто проводила Машу на поезд, а сама осталась стоять на перроне. Маша до последнего думала, что это шутка, что вот сейчас, пока поезд ещё не разогнался, я побегу, запрыгну в вагон, сяду рядом с ней и закажу у проводницы кофе 3 в 1.