вы идете в воду? – спрашивает Питер.
– Через пять минут. Мне надо прийти в себя после перехода через эту чертову Сахару. – Я выхватываю у него термос и пью из горла.
– Очаровательно, – говорит Питер. – Мои жену вырастили волки.
Джонас смеется.
– Я знаю. Я был одним из этих волков.
Питер протягивает мне крем от солнца с защитой SPF 50.
– Можешь намазать мне спину?
Я сажусь на колени позади него и выдавливаю крем в руку. Каким-то образом тюбик уже весь в песке, и я с раздражением чувствую, как песчинки прилипают к рукам, когда втираю крем в плечи Питера. Джонас смотрит, как я глажу его кожу.
– Готово. – Я похлопываю Питера по спине. – Теперь ты официально защищен.
Вытерев руки о полотенце, я заползаю под сень палатки.
– Так-то лучше, – говорю я.
Питер поднимается и берет доску.
– Не задерживайся. Не хочу посинеть, пока тебя жду.
Едва Питер уходит, как я жалею, что не пошла с ним, потому что теперь мы с Джонасом остались наедине, и я никогда в жизни еще не чувствовала себя так неловко. Мы тысячу раз бывали вместе на этом пляже с тех пор, как были подростками: гуляли вдоль линии прибоя в поисках ракушек и морских ежей, подсматривали, выглядывая из-за дюн, за жутковатыми голыми немцами, гадали, каково это – утонуть в море. Но здесь и сейчас, когда я сижу, свернувшись, под сенью палатки, мне кажется, что он незнакомец.
На боковой стороне палатки маленькое сетчатое окно. Я смотрю из него на Джонаса, который сидит совсем рядом, но в то же время отдельно от меня. Он сосредоточенно рисует что-то на песке острым краем ракушки. Мне отсюда не видно, что.
– Где юный Джек? – спрашивает он, не поднимая головы.
– Протестует.
– Против чего?
– Я не разрешила ему взять машину.
– Почему?
– Потому что он вел себя, как козел, – поясняю я, и Джонас смеется. Джина машет нам среди волн, зовя к себе. Джонас машет в ответ. Придвигается к сетчатому окошку.
– Можно войти?
– Нет.
– Тогда не выслушаешь ли мою исповедь?
– Сомневаюсь, что, если ты трижды произнесешь «Аве Мария», тебе это сильно поможет, – говорю я.
Он прижимается ладонью к сетке.
– Элла?..
– Не надо, – останавливаю я. Но кладу руку напротив его. Мы сидим так, молча, не шевелясь, соприкасаясь ладонями через тонкую сетку.
– Я влюблен в тебя с тех пор, как мне было восемь.
– Вранье, – говорю я.
В кронах деревьях надо мной есть просвет. Я лежу на мшистом берегу ручья, глядя на почти квадратный кусочек неба. Сначала оно голубое и чистое, а уже через минуту по нему проплывает облачко, похожее на роспись на церковном потолке. В квадрат залетает чайка. Я слышу ее скорбные, ищущие крики еще долго после того, как она исчезает из виду. Сунув руку в карман, я достаю ириску. Я прихожу сюда почти каждый день. Иногда мама спрашивает, где я была, на что я отвечаю: «Гуляла» – и она кажется удовлетворенной