и очень им гордился. Он даже не обижался, когда в школе его обзывали «генеральским сынком». Дочь Кандаурова по возрасту старше меня и давно живёт в Америке. Поэтому всю нерастраченную отцовскую любовь он отдавал Толику.
Я все эти годы горя не знала, живя «как у Христа за пазухой». Генерал окружил нас такой заботой и вниманием, что словами не передашь. Мы никогда ни в чём не нуждались. Он был по-восточному гостеприимным, и у нас в доме всегда было полно людей: его сослуживцев, всевозможных родственников и друзей. Нам привозили тонны мяса, фруктов, коньяка и вин. На даче всегда жарили шашлыки, пели песни, рассказывали истории. Никто никогда не напивался, все знали меру и соблюдали культуру пития. Друзья Кандаурова любили подшучивать друг над другом, рассказывали анекдоты, что-то вспоминали из юности. Смех слышался день и ночь. Одиннадцать лет я прожила с ощущением нескончаемого праздника. Кандауров настоял, чтобы я поступила в институт, и только благодаря этому у меня появилась профессия психолога, которая позже очень пригодилась.
А потом он взял и умер.
В начале лета начал как-то худеть и очень осунулся. Я тогда подумала: «Сдулся мой Кандауров. Всегда был крепким и здоровым…» Окончательный диагноз так и не успели поставить. Но по всему было понятно, что он уходит. Только он один этого не понимал или не хотел понимать. Говорил о том, что на даче остались недоделанные дела, и надо бы укрыть осенью виноград и посадить саженцы смородины и малины каких-то удивительных сортов, которые он выписал по почте. Он ведь был прекрасным виноделом. Унаследовал рецепты от своих дальних предков. Это у них семейное дело —
виноградорство и виноделие. Обо мне он не беспокоился. Сказал, что я вполне самостоятельная и справлюсь. Казалось, что он вообще не переживал о себе, наверное, думал, что всё ещё будет хорошо. «Я какой-то толстокожий, Наталья, – сказал он как-то. – Не поверишь, но я совершенно ничего не чувствую: ни страха, ни тревоги». Чего нельзя было сказать обо мне.
На меня тогда напал страх, это был почти животный ужас. И теперь я с точностью могу описать, как на человека действует гормон страха. Кому-то он придаёт силы. У меня же он отнял всё.
Спазм сковал тело. Я не могла сделать даже глотка воды, впихивала через силу кусочки банана, чтобы не потерять последние силы и просто не сдохнуть: нужно было ходить в аптеку, в магазин за чем-нибудь, что он, возможно, захочет съесть. А в последние дни приходилось выносить судно. Он стал совершенно беспомощным, и это его особенно злило. Он стал несвойственно-раздражительным и капризным. Иногда отвечал резко и грубо. Все мои сосуды сузились, и сердце, пытаясь протолкнуть кровь через тонкие просветы, колотилось, не переставая. Я слышала своё сердцебиение постоянно, оно не давало уснуть, и ночью я просыпалась через каждые два часа, чтобы успокоить его валокордином. Я выпила кучу успокоительных, чтобы каким-то образом вывести себя из этого состояния. Но это было нереально. Источник страха лежал, почти не двигаясь,