– крик, как в тот раз, когда я пыталась отобрать у нее куклу, или как в тот, когда она пыталась отрезать кусок хлеба и попала по пальцу, или когда побежала за котом и упала. В общем, ее обычный крик, к которому я привыкла.
Она вылетела в коридор – а я влетела в него из кухни ей навстречу.
– Там… там…
Я заглянула в ванную.
– Все в порядке там. Чего кричишь?
– Там… в зеркале… лицо… страшное…
– Ничего там нет! Ну… не бойся! – Я обняла ее. – Пошли, на кухне руки домоешь!
Она дрожала как под током:
– Я смотрю, а оно там… белое…
– Ничего там нет! Бабушка будет сердиться, если не успокоишься! Пошли есть!
Я отвела сестру на кухню, где бабушка строго-вопросительно посмотрела на нас, но я пояснила:
– Она маленькая. Испугалась отражения в зеркале. Когда снизу вверх смотришь, такое бывает…
Сестра помешала ложкой суп. Есть не хотелось. Какая еда, когда только что чуть не умерла от страха!
Бабушка, поджав губы, покачала головой.
Не выдержав ее осуждающего взгляда (для бабушки, пережившей страшный голод, еда была священна; чопорная баб Маша после обеда аккуратно сметала со стола в пригоршню крошки и отправляла в рот странным вороватым движением), сестра зачерпнула супа и поднесла ложку к губам. Волшебный запах оживил ее аппетит: она шмыгнула носом, а потом втянула в себя суп, громко хлюпнув. Баб Маша покачала головой, но ничего не сказала.
Я никогда не рассказывала сестре, что тоже видела его. Лицо. Тогда, заглянув в ванную, я увидела его в зеркале. Оно висело в пустоте темного дымного зазеркалья. Белое лицо-кукиш. Вроде того, что в телике жило когда-то, но – живое, не какой-то слепок. Белоглазое, но видящее. Оно существовало.
Я не хотела, чтоб сестра боялась. Я должна была бояться за двоих – я старше и умею бояться молча, это как не ежиться, когда бирка с одежды тебе спину колет: сначала мучишься, а потом привыкаешь.
Спустя много лет бабушка Маша заболела, и я стала жить с ней. Отчаяние убивало ее душу, а тело рушилось от старости. Никакие колонны не удержат обваливающуюся крышу. Но я жила с ней, следила, чтобы она не забывала выключить газ и не ушла из этого мира в компании со всеми остальными жильцами дома.
И пока я жила с ней, я боялась Лица и не поднимала глаз на зеркало в ванной. Я знала, что оно там. Я видела его перед собой в воображении: мертвая жизнь – таким оно было. Я бы предпочла видеть живую смерть, но выбирать не приходилось.
Сестра после того раза больше его не видела. Хотя потом, после того как я уехала из Заводска в Питер, она вышла замуж и вместе с супругом поселилась в квартире бабушки Маши.
На той и этой стороне
Когда мы были мелкими, я придумала такой розыгрыш: иногда посреди фразы вдруг переставала говорить вслух, а только шевелила губами. Маму это бесило, один раз она даже влепила мне затрещину. Это было уже после смерти папы, и я не обиделась. Мама не знала того, что знал и умел папа (он сам придумал такой способ поддержания