целых три документа, которые нам разрешили скопировать. Свидетельство о рождении Николая Чудова, отметка о прибытии в военкомат и направлении на фронт добровольцем, фронтовое письмо от Николая Чудова некой Марине Швальенберг, которое, по-видимому, затерялось, так как имеет пометку «адресат выбыл», и прикреплено к полевой почте.
Только дома внимательно рассматриваю все сделанные копии. Когда читаю письмо – плачу.
«Родная моя русалочка, как ты? Не понимаю, почему опять нет ответа. Но я все равно пишу, ведь когда пишу, то чувствую тебя и слышу твой шепот, как ты читаешь письмо вслух. И чуть хмуришься. Я чувствую твое тепло и твой запах. Когда пишу, то чувствую, что живой и жизнь она есть. Она была хотя бы. Я сейчас в госпитале лежу. Но скоро выйду и может быть ненадолго домой съезжу. Увижу тебя и отца и почувствую жизнь».
Николай называет Марину Русалочкой, значит та первая картина, что попала ко мне – про нее. Эта сказочная картина про реальную жизнь и любовь. От осмысления у меня кружится голова. Я много раз перечитываю письмо. Через день я уже знаю наизусть каждое слово, и повторяю его про себя с разными интонациями. Понимаю, что хочу перечитать «Сто лет одиночества», не знаю почему.
Сижу на скамье под окном с уже выпитой чашкой кофе, с книгой Маркеса, которую знаю наизусть. Вечер. Только в августе вечера бывают именно такими. Томными. Медленно и тягуче идет сквозь меня время. И я в который раз пытаюсь понять, почему полковник Аурелиано Буэндия так и не научился любить. И еще – что могло случиться с Мариной, почему пропала русалка. Закрывая глаза, представляю себе картину.
Во двор входит Мишутка. У него жутко загадочный вид, даже издалека.
– Мяу, – это у нас вместо приветствия. Я меланхолично мяукаю в ответ.
– Смотри, кого я тебе принес, увидел в магазине и понял, что тебе понравится! – из рюкзака сын достает мягкую игрушку, настолько странного вида, что я влюбляюсь в нее сразу.
– Какая прелесть. А это кто? Бобер или суслик, или сурок?
– Не знаю, пусть будет суслик. Давай назовем его Иммануил. Как Канта. Ага?
Я беру Иммануила в руки и смеюсь. На самом деле в том, что Мишутка придумал имя игрушке, нет ничего необычного. Так уж у нас повелось.
Сущность неодушевленных предметов остается загадкой. Я всегда была далеко (очень далеко) не материалисткой, тем не менее, считаю себя вполне адекватной. Может именно вследствие этого «нематериализма» с излишним трепетом отношусь к некоторым вещам, и точно знаю, что они не могут в полной мере считаться просто функциональными. В них есть идея, которая почти душа. Айдос – по Платону. Своеобразный анимизм. Анимизм характерен для детского и языческого восприятия. Ни детей, ни язычников у нас в семье нет, но все же …
Как-то принято у нас давать некоторым особо значимым объектам имена. Например, машинку мою зовут Марго, и тут нет никаких параллелей с маркой или моделью. Просто это сочетание двух образов – вымышленного (не мной, Булгаковым) и реального.