Сколь домов ни есть, а живы лишь те, из печной трубы которых шевелит пальцами пятерня белого дыма, либо струится прозрачное марево, мираж давно минувшего недавнего лета. То хорошо истопленная накануне, томится печь, а под её тёплым кованым крылом – чугунок рассыпчатой каши, щей или жёлтой, полупрозрачной, как плавленный янтарь, картохи.
А за окном – нежно-голубой ворот позднего утра, заколотый аккуратной жемчужиной луны, пронзён серебряной булавкой осины, потемневший чуть от хвори, которая сопровождает сей, удалённый от прочего человеческого жилья край, всю осень, а заодно зиму, что, истощившись уже на треть, не показала и десятой доли той силы, на которую была способна.
Большой пёстрый дятел в розовом атласном трико, условным стуком в окошко требует порцию каши для себя и своего соседа, дворового пса, который, в отличие от птицы, ленится казать мокрый нос из тёплой будки. Впрочем, ради густой похлёбки, можно и погодить досматривать сон. Зевая до визга, пёс потягивается, загребая пятернёй снег и косится на дятла, который уже слетел с подоконника и развлекается подле, звонко барабаня по перевёрнутой вверх дном миске. Пёс улыбается и принимается лаять, сперва мимо нот, а после – вполне сносно попадая в ритм.
– Иду-иду! – Весёлым, многообещающим голосом хозяйка кричит из сеней, и вот уже она сама, в валенках на босу ногу, с полной кастрюлей ароматного варева в руках, спешит накормить доморощенных музыкантов.
Пока хозяйка вытряхивает снег из миски и наполняет её кашей, пёс крутится подле и норовит лизнуть женщину то в руку, то в лицо, а сентиментальный дятел, неумело пряча умиление, принимается постукивать по доскам крыши, – не расшаталось ли где чего, не подсобить ли… Но, едва пёс принимается за еду, никак не стесняясь присутствием хозяйки, дятел присаживается на край миски, напротив собаки, и, цокая липким языком, да прикрывая глаза, вкушает с видимым удовольствием.
Женщине нравится наблюдать за тем, как соловеют глаза птицы и пса, и с жалостливой улыбкой она сопереживает едокам, каждому их глотку, покуда её не позовут с крыльца:
– Иди скорее, простудишься!
И после, вытянув босые ноги к печке, она долго думает о том, что взять собаку на зиму в дом – простое дело, но вот согласится ли и дятел переждать холода в сенцах – тот ещё вопрос.
Само собой
Вечер пошумел-поцарапал ветром чуть повыше земли, но пониже звёзд, да стёр серебрение небес. Думали – сгодится на чёрный день, так нет же, оказалось – мельхиор. Ни в лавку снести, ни так сбыть. А коли и продашь в нужде, то за копейки.
Смеются звёзды надменно над вечером, мерцание их света доносит тихий, сдержанный веками смех. Впрочем, напрасен он. Сами-то они кто?! Не гуще того тумана, а важности-то сколько, пыли сколь…
Хрустят сугробы, громко обкусывая жизни проходящих мимо. Собака в тёмном дворе кричит в испуге, задрав голову повыше так, чтобы не было заметно ужаса в глазах. Кот, наблюдая с чердака бьющуюся в припадке собаку, принимается нервно вылизывать хвост, и передумывает