распроклятой губишь? Совестно за тебя, один бог знает, до чего совестно. Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится. Взволдырился, как водяной пузырь, так ведь и есть за что: вчера ты перехватил через край.
Она погладила сына по коротко стриженым волосам и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он вообще ничего не помнил – а всё же неловкость присутствовала. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёжившись. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться. А потом зевнул – так широко, что заломило челюсть и на глаза навернулись слёзы.
Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. В природе и то дикая жизнь разумнее устроена. К примеру, перелётные птицы не сеют и не жнут, а всё равно бывают сыты и довольны, знай себе порхают с ветки на ветку и поют весёлые песни. Нет уж, торопиться с трудоустройством Чубу нет надобности. В конце концов, дембель он или кто?
– Давай-давай вставай побыстрее, – напомнил о насущном моменте негромко-терпеливый голос родительницы. – Завтракать пора. Машенька хлопочет, накрывает на стол. Вставай, Коленька.
Кровь ударила ему в голову. Но потом отхлынула, и секундное возбуждение уступило место общей физической неустойчивости вкупе с прежней головной болью.
– Машенька… – непонимающе пробормотал он тяжёлым голосом. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.
– Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, шалопуту, завтрак сготовить, – мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька небось, что ты из армии вернулся… Ну всё, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя дожидаемся.
Она поднялась и направилась прочь.
– Да погоди ты! – пересилив умственное торможение, рассердился Чуб. – О ком ты говоришь, ёлы-метёлы? Что за Машенька? Кто такая?
– Вот чудило стоеросовое, – обернувшись от двери, мать ласково покачала головой. – Совсем уже ничего с похмелья не соображаешь… Да жинка ж твоя будущая, а вообще, по совести сказать, уже теперешняя: Машенька, Мария. Или забыл, кого – в отпуске – в дом привёл? Ай-я-яй, грех с этой самогонкой проклятой, нельзя тебе много пить, сыночек!
И ушла скрипучими от возраста шагами.
– Н-не помню, хоть лоб взрежь, – запоздало прошептал Чуб вослед матери, ощутив, как кровь бросилась ему в лицо от бессмысленного упоминания о невесть откуда вывалившейся Машеньке-Марии. – Мне ничего такого не надо… Ты чё, ма – подкалываешь, что ли? Жена… Ну надо же!
Потом покрутил глазами, два раза вздрогнул нижней половиной лица и, крепко потерев лоб пятернёй,