вообще? Какой сговор-заговор?!
– Хе-хе, деревня. Ты же сам говоришь, что тебя в три голоса в больничку выпроваживали.
– И что?
– Да то, что нового мужика твоей бабе решили найти. Небось Татарин твой давно на нее глаз положил. А тут ты мешаешься. Бабе на хозяйство толком денег не даешь. Работы постоянной нет. Какой хозяйке понравится? А сосед твой – сам рассказывал, нормально живет, шоферит, не пьет. И тестю твоему такой зять нужнее. Вот и сговорились втроем. Перекладину у лестницы подпилили, за огурцами тебя отправили. Угробить не вышло. Тогда фельдшера подговорили и – фьють, на лечение. Твоя наверняка уже с Татарином жмется. В город-то он тебя не повёз, и баба не проводила. Вот и думай!
Круглолицый довольно рассмеялся, негодяйски закатывая масляные пьяные глаза.
Витёк даже стопку до рта не донес, поставил. Хотел уже ударить ехидного стулом, но вдруг показалось его разгоряченному сознанию, что есть в сказанном какая-то правда.
«Ого! – подумал он. – Частенько Татарин вьется во дворе. Да все шуточки-прибауточки сальные. Да все бабу мою нахваливает, мол и красавица, и всем хозяйкам хозяйка. Вон оно что! И Иваныч – козел! И эта – тоже сучка! Хотя нет. Олька не такая».
– Сейчас, – поднял Витёк тяжелый хмельной взгляд на круглолицего. – Сейчас я бабе позвоню. И если ты тут трындишь гонево – урою.
Достал свой старенький кнопочный телефон, набрал номер и долго слушал гудки. Баба не отвечала.
– Да ты брось, – занервничал собутыльник, увидев помертвевшее лицо Витька и понимая, что шутка может обернуться нехорошим. – Вышла по хозяйству – точно! Я ж только предположил. Давай накатим, а потом еще перезвонишь!
Витёк от нахлынувших подозрений, как будто еще раз к Иванычу в погреб обрушился. Все смешалось. Он с кем-то чокался, мелькали чьи-то одутловатые лица. Вот он жадно курит у крыльца забегаловки и тут же блюет. Кто-то услужливо помогает надеть пиджак и сочувственно хлопает по плечам. Визгливо кричит нерусская женщина из-за кухонной стойки.
Потом все кончилось.
Витёк пришел в себя посреди привокзальной площади, в расстегнутой куртке, без шапки и без больничного пакета. Смеркалось. Сновали люди. Болели голова и рука. Пошарил по карманам: паспорт и телефон на месте, жалко звякает мелочь, да шуршит постылое и никому не нужное направление в больницу.
Вскоре пассажиры четвертого вагона вечерней электрички могли наблюдать возмутительную картину. Невзрачный, щуплый, сильно выпивший мужичонка с покарябанным лицом, разлегшись на сиденье, орал в телефон на какую-то Ольку:
– Я домой еду! Поняла! Передай Татарину и папаше своему, что как только доберусь – их урою! Какая больница?! Был я там! Мне объяснили, как вы угробить меня хотели! Кто алкаш проклятый?!
Собеседница бросала трубку. Мужичонка ответно, в пьяной ярости бросал на пол вагона куртку и топтал ее грязными ботинками.
– Удавлю! Твари!
Шумно сглатывая и шевеля тощим кадыком,